Соседи. Юлия Парфенова
дипломата, потому что у Лукерьи он успел насладиться тающими во рту картофельными оладьями и вкуснейшей «яишней», которую сами старики ели крайне редко, заодно выслушал почти детективную историю о том, как Голубятник привёз целую машину пакетов с мукой. Конкордия же наварила для гостя ароматный грибной суп из спрятанных в холщовые мешочки сухих летних запасов.
Степаныч устроил Нику экскурсию по всей деревне. Были осмотрены дома брошенные, дома сгоревшие, останки старого трактора и скромный скотный двор. Из всего увиденного только скотный двор, то есть утеплённый сарай, где помещались две козы и несколько несушек, произвёл благоприятное впечатление. Остальное напоминало сталкеровскую зону.
Ник начал привыкать к новому укладу жизни: научился колоть дрова, таскать длинной палкой с крюком воду из колодца, растапливать печь, пока маленькую, но в перспективе были надежды и на русскую. Но так просто призрак города его не отпускал. Он не мог заснуть в тишине, ватной одурью обволакивающей деревню, пугался грохота от случайно упавшей вещи, с трудом выносил глухое пустынное завывание зимнего ветра, который голодным зверем облизывал поле ледяным языком. Приглушённое лязганье трамваев за окном, звуки из соседних квартир, тревожащие слух привычной россыпью детского топота, чуть слышными спотыкающимися аккордами пианино, голосами людей – всё это порой возникало как слуховая галлюцинация, как фантомная боль в отрезанной ноге. Запахи тоже были непривычные, постоянно воняло то дымом, то какой-то затхлостью старого дома. Ник вспоминал городской утренний аромат кофе с корицей и отчаянно по нему тосковал.
Потом началась ломка из-за отсутствия инета. Ника корёжило, душа тосковала, разрывалась и лохматыми обрывками подступала к горлу тошнотой. Мир казался пустым, холодным и удручающе тоскливым без привычного барахтанья в опьяняющем бульоне новостей, блогерских пространных рассуждений и смешных приколов, аналитических статей, даже просто хороших фильмов.
Короткие зимние дни расцветали и увядали снежными голубыми сумерками, то пустыми и мутными, то украшенными огромными, очень яркими, пушистыми звёздами, а внутри Ника постепенно стала проклёвываться, прорастать смутная непонятная радость. Простая и незатейливая радость бытия, когда самые обыденные вещи, самые простые действия вдруг наполняются глубоким смыслом. Он выходил из дома на снег, и ему нравилось, как снег хрустит. Он вдыхал морозный воздух и наслаждался его чистотой. Даже тишина перестала казаться абсолютной, слух обострился и улавливал тихие, ранее незаметные звуки: шелест веток, шуршание позёмки, даже ветер. Ветер, оказывается, мог разговаривать совершенно разными голосами. Теперь Нику нравились именно те минуты, когда старики не суетились со своими дневными хлопотами, не перекрикивались громко со двора или из скотного сарая, когда ничего не лязгало, не скрипело, не орали козы и не кудахтали куры. Вечер, ночь, раннее утро – в городе они звучали совсем по-другому. Здесь всё было