Великая Отечественная война в современной историографии. Коллектив авторов
ими испытаниям, вписать свой личный опыт в более широкий исторический контекст. С этой точки зрения противопоставление воспоминаний и пропаганды, по ее мнению, не вполне корректно, поскольку вторая отнюдь не сводилась к полностью искусственным, лживым конструкциям, так же как и первые содержат отнюдь не только «сырую», не искаженную информацию из первых рук. Исходя из этих соображений, а также чтобы избежать терминологической путаницы, автор обозначает термином память собственные воспоминания конкретных людей, а к сюжетам более общего характера, признаваемым частью исторического прошлого на коллективном уровне, применяет слово миф в значении «общий, совместно используемый (shared) нарратив, придающий форму и значение воспоминанию прошлого опыта» (3, с. 7). Термин «миф», по ее мнению, в данном случае предпочтительнее, чем альтернативные ему «идеология» и «коллективная память», поскольку миф, в отличие от идеологии, представляет собой некое повествование с конкретным сюжетом, а понятие коллективной памяти подразумевает способность коллектива что-то помнить, что не вполне корректно, поскольку памятью как таковой обладают лишь индивиды.
Мифы и воспоминания о блокаде, сформировавшиеся не без влияния официальной пропаганды, стали важной частью идентичности ленинградцев. По мнению Киршенбаум, это ставит под сомнение как тоталитарную, так и ревизионистскую модели советского общества. Сама она предпочитает точку зрения С. Коткина, согласно которой идентичность является одним из «механизмов, посредством которых индивиды запутывались в сетях, образованных… более широкой повесткой и языком режима» (цит. по: 3, с. 11). Дальнейшее разочарование в советской идеологии также было скорее последствием этих же мифов, нежели результатом распространения альтернативных, диссидентских идей. «Центральная тема истории блокады, излагаемой в данной книге, – пишет автор, – это роль мифа в конструировании и конечной делигитимизации советской идентичности» (3, с. 11).
Миф о блокаде наложился на довоенный миф о Петербурге – Ленинграде, уходящий своими корнями в интеллектуальную жизнь XIX в. К началу Второй мировой город уже был довольно густо населен «призраками», если использовать метафору, предложенную Б. Лэддом применительно к Берлину, т.е. хорошо известными большинству его жителей историческими и мифологическими ассоциациями, связанными с различными местами и объектами на его территории. Автор использует также свой собственный термин «город памяти», имея в виду воображаемую реальность, которая для жителей города нередко оказывается едва ли не более «настоящей», чем сам город. Драма блокады привела к тому, что вместе с новыми воспоминаниями появились и новые «призраки». Их взаимодействие с более старой питерской мифологией составляет еще одну тему книги.
Традиция увековечивания памяти о крупных исторических событиях, причем не только на уровне памятников, но и на уровне персональных дневников и воспоминаний, к началу войны также