Литературоведческий журнал №41 / 2017. Коллектив авторов
производства, национальных чувств и др.) потребует массовых расстрелов, насилий, концлагерей; настоящей социальной войны и настоящего геноцида по социально-сословным и идеологическим признакам.
Нечистота накапливалась, прежде всего, в разночинной интеллигенции. Еще в начале XIX в. просвещенный поэт А.С. Пушкин мог позволить себе написать вот такие строки (подобное писал в ХХ в. Демьян Бедный):
Мы добрых граждан позабавим
И у позорного столпа
Кишкой последнего попа
Последнего царя удавим [19, 348].
И они вряд ли проходили незамеченными в умах читающей публики, в умах интеллигенции, в умах русской элиты. Для Пушкина (автора также «Гаврилиады» – об архангеле Гаврииле как «любовнике» девы Марии) и для многих интеллигентов эта православно-антиправославная раздвоенность была едва ли не нормой. Она вырастала, как написал С. Нилус в начале ХХ в., «из того душевного язычества, которым в наши времена так глубоко, почти с пеленок, заражен так называемый «интеллигентный» слой русского общества» [15, 44–45].
И эти душевно-языческие интеллигенты приходили в организации (народовольцы, РСДРП, эсеры), сражавшиеся за «счастье народа». Все они были жителями «интеллигентского города Безумие, интеллигентского города Высокомерие, интеллигентского города Нигилизм, интеллигентского города Самомнение, интеллигентского города Страсть» [2, 4]. Эти «горожане», в ситуации несовершенной реализации мещанского благополучия в России и острой бифуркации 1914–1917 гг., нашли «новый священный текст».
«Писание» было неотразимым: всемирная коммунистическая революция; тотальное освобождение пролетариата и беднейших слоев; всеобщая справедливость, равноправие, счастливая жизнь с переходом в «светлое будущее». И Россия в этом «тексте» «прочла свою судьбу» [17, 100]. Но многим эта судьба была навязана, причем с неотвратимой жестокостью. Можно было только или без надежды сопротивляться, или эмигрировать, или пристраиваться к новому порядку (если ты не запятнан ненародным происхождением или борьбой с новой властью).
Как написал архимандрит Иоанн (Крестьянкин), «высшая степень овладения нами помыслом именуется страстью» [1, 203]. То есть душа, подогреваемая бесовской силой, «воспламеняется» неким помыслом не от Бога и начинает свою страстную душевную «агрессию против духа» [1, 93]. И уже не заповеди Божьи важнее, а какая-либо «единственно научная» мысль, свежая идея, «нужная» идеология. Наука успешна и эффективна, а следование заповедям – малопонятно, и эффективность его (особенно небесная или трансцендентная) сомнительна.
Важнее наука и выбор своего из науки. Важнее проявить себя, возможно, и непризнанного гения. Важнее решиться на бунт, и пойти наперекор «отжившим» традициям. А.П. Чехов заметил среди актеров большое число людей, полагающих, что они – непризнанные гении. Но их, скорее всего, было достаточно и среди обычных русских интеллигентов. А когда у «дяди Вани» не получается в художественном творчестве, то есть надежда, что получится