Аргентинец. Эльвира Валерьевна Барякина
смотрел на меня как на вещь… как на собственность!
– Вот уж неправда! – запальчиво сказала Любочка. – Он тебе целое состояние оставил. Как думаешь, почему?
– Из чувства мести. Заставил меня ехать через Тихий океан, через всю Сибирь… В поезде меня раз пять пытались ограбить.
– Но ведь не ограбили?
– Я хороший боксёр. Ладно, Бог с ним, с папенькой, – сказал Клим, поднимаясь. – Помнишь, ты заказывала иглы для граммофона? Я их привёз. Твоя горничная уже разобрала мои вещи?
Любочка нахмурилась.
– Какая горничная?
– Ну, та, что заперла меня в библиотеке.
– Это моя подруга, графиня Одинцова. Мой муж дежурит сегодня в больнице, и я попросила Нину остаться ночевать. Одной-то страшно: дом большой, а из прислуги тут никого, кроме кухарки.
Клим не знал, что и сказать.
– А почему твоя графиня была в форме горничной?
– Ничего ты не понимаешь! Это траурное платье. Нинин муж погиб в начале войны, и она всё время ходит в чёрном.
Вот ведь угораздило вляпаться! Кажется, он говорил с графиней на «ты» и грозился её уволить.
– Я сейчас её приведу, и вы помиритесь, – сказала Любочка и отправилась за своей подругой.
Но оказалось, что Нина уже ушла домой. Одна, посреди ночи.
3
Когда-то Любочке льстило, что она вышла замуж за блестящего хирурга, получившего образование в Англии. Но два года брака не принесли ей ничего, кроме разочарования.
Варфоломей Иванович Саблин был стройным, воспитанным и даже приятным, но у него было полностью атрофировано чувство восторга перед женщиной – как у дальтоников атрофировано чувство цвета. Саблин не умел говорить комплименты, никогда не обнимал Любочку и признался ей в чувствах всего один раз – когда позвал замуж. Его страсть выражалась в том, что он спрашивал, как дела, и давал деньги на хозяйство.
Любочка долго не признавалась себе в том, что ей скучно с Саблиным и она уже слышать не может его разговоры о войне и медицине. Чтобы развлечься, она собирала у себя общество и устраивала чужие судьбы. По четвергам мебель в её гостиной сдвигали в сторону, освобождая место под танцы. Пробки шампанского взлетали к потолку. «Господа, выпьем за прекрасную Любовь Антоновну!» – кричали раскрасневшиеся гости. Приятное тепло, временное облегчение – будто от горчичников, которые ставят как местнораздражающее и отвлекающее средство.
Клим приехал и всё разломал. Любочка никогда не признавалась ему, что ещё в детстве была влюблена в него до беспамятства. Видит Бог, она надеялась на то, что он стал другим, недостойным её чувств, но стоило ему заговорить с ней, а уж тем более – побриться и надеть приличный костюм, – как Любочка поняла, что ничего не изменилось.
Она тихо обмирала, глядя на его загорелое лицо со смеющимися карими глазами; на то, как он читает книжку на испанском; как пьет аргентинский чай «мате» – не из стакана, а из тыквенного кубка, оправленного в серебро, через серебряную трубочку под названием «бомбижья».
Клим жил так, будто нет никакой войны: он слышать не хотел о карточках и велел