Хулиганский роман (в одном очень длинном письме про совсем краткую жизнь). Сергей Николаевич Огольцов
эту сбрую, конечно, мама, но находить чулки приходится самому, а они всякий раз прячутся в новом месте.
Мама подгоняет завтракать, потому что ей тоже ведь на работу, а эти гады затаились под валиком дивана, на котором ещё спят младшие.
Устав от ежеутренних выговоров и насмешек, я придумал как научить коварные чулки уму-разуму и привязал их к своим ногам, вокруг лодыжек, когда в комнате уже был погашен свет, но баба Марфа ещё шепталась с Богом.
Брат с сестрой не заметили моих осторожных действий и я вовремя успел укрыться одеялом, до того как мама зашла в нашу комнату поцеловать всех детей на ночь.
Но тут она зачем-то включила свет в оранжевом шёлковой абажуре под потолком и откинула одеяло с моих ног в чулочных обмотках.
– Меня прям что-то так и толкнуло,– со смехом рассказывала она потом папе.
Пришлось их отвязать и положить на стул к остальной одежде, а такая удобная была идея…
Пожалуй, самая неприятная сторона садиковой жизни это «тихий час» – принудительное лежание в кровати после обеда: опять тебе раздевайся, складывай одежду на белый стульчик, поаккуратнее, хотя после всё равно окажется какая-то перепутаница, или резинки чулков заартачатся и не станут застегиваться как надо.
Вот и лежи так целый час, уставясь в белый потолок, или на белые шторы окон, или вдоль длинного ряда попарно составленных кроваток, где тихо лежат твои согруппники, до самой дальней белой стены, возле которой сидит воспитательница с книгой, а к ней изредка подходит какой-нибудь ребёнок и шёпотом отпрашивается в туалет.
И она шёпотом даёт разрешение, а потом негромко пресекает шумок шушуканья вдоль кроватных рядов:
– А ну-ка, всем закрыть глазки и спать.
Наверное, я иногда засыпал на этом «тихом часе», но чаще просто застывал в оцепенелой полудрёме с открытыми глазами, уже не отличающими белый потолок от белой простыни натянутой поверх головы…
Дремота вдруг улетучилась от тихого прикосновенья – осторожные пальчики ощупью скользили по моей ноге, от коленки вверх.
Я оторопело выглянул из-под простыни.
На соседней кроватке лежала Ирочка Лихачёва с крепко зажмуренными глазами, но в промежутке между нашими простынями виднелся кусочек её вытянутой руки.
Пальчики нырнули ко мне в трусики и горстью охватили мою плоть. Стало невыразимо приятно.
Чуть погодя её ладонь ушла оттуда – зачем? ещё! – отыскала под простынёй мою руку и потянула под свою простыню, чтоб положить на что-то податливо мягкое, провальчивое, чему нет названия, да и не надо, а надо лишь, чтоб всё это длилось и длилось.
Но когда, крепко жмурясь, я привёл её ладонь к себе обратно, она пробыла там совсем недолго и выскользнула, чтоб снова потянуть мою к себе…
Воспитательница объявила подъём и комната наполнилась галденьем одевающихся детсадников.
– Хорошо кроватки заправляем!– напоминательно приговаривала воспитательница, прохаживаясь по ковровой дорожке,