Литературный институт. Виктор Улин
работаю над каждым звуком и каждым знаком препинания.
Не говоря о иных приемах.
Например, в стихотворении «Александру Вертинскому» я поставил в финал две строки особого звучания.
(Эти строки возникли как иррациональный отклик на малоизвестную песню великого автора-исполнителя, а остальные три с половиной строфы были достроены на их фундаменте.)
Вот как звучит то, что родилось само собой:
Лишь стоит Ваш серебряный тополь
У Кремлевской суровой стены…
По правилам русского языка порядок эпитетов произволен, а прилагательное «кремлевский» может писаться как с прописной, так и со строчной буквы.
То есть допустимо было сказать, что некий серебряный тополь стоит просто у суровой кремлевской стены.
Но такой вариант потерял бы выразительность.
Ведь он описывал бы стену, о которой говорится, что она просто суровая и абстрактно кремлевская, и допускает еще десяток вариантов: красная, кирпичная, старая, высокая… И все это не выражало бы ничего конкретного и не создавало бы художественного образа.
А моя строчка рисует стену Кремля (единственного в России!) и именно суровую.
Ведь речь идет о надгробном памятнике Сталину, которого поэт при жизни сравнил с серебряным тополем.
* * *
Одно время я занимался переводами песен.
Причем всегда стремился к точному воспроизводству ритмики оригинала.
Переводил с немецкого – что было делом не слишком сложным, поскольку язык избыточен и оставляет простор для подбора русских слов.
Вариант старой немецкой песни «Если солдаты городом шагают» получился неплохим.
Переводил (по подстрочнику) с иврита.
Например, «Кахоль ве лаван» о бело-голубом флаге Израиля.
Я очень люблю этот птичий язык .
Люблю за фонемы «оль», «эли», «эли», «ало», создающие непередаваемое ощущение легкости.
Хотя перевод с иврита труден: язык не имеет артиклей и прочих вспомогательных элементов, а слова очень короткие.
И втиснуть их смысл в русский эквивалент столь же трудно, как поместить грудь 50-летней женщины в подростковый бюстгальтер,
* * *
Мысли о языке как средстве литературной выразительности вызвали неожиданно сильные образы.
Например, язык нелюбимого мною Андрея Платонова всегда напоминал мне рвотный порошок.
А когда меня пытаются убедить в том, что Платоновский стиль – нечто церковнославянское, литургическое и так далее, я возражаю так:
Церковнославянский язык похож на воду из торфяного болота: он черный, но чистый и прозрачный.
* * *
Но вернемся к моему семинару.
* * *
Староста – духовный люмпен – травил не одного меня; он сталкивал лбами всех.
Наши семинары не являлись разумным обсуждением плюсов и минусов а шли на уровне драк подушками в пионерском лагере. Хотя подушки порой были набиты весомыми камнями.
Стыдно вспоминать, но я однажды поименовал