Не приведи меня в Кенгаракс. Андрей Курков
Эта галиматья мне известна, я тебя как человека знающего спросил! Без сокращения как оно называется?
Турусов пожал плечами.
– Тьфу! Тоже мне профессор! А куда?
– Говорили, что конечный пункт известен машинисту.
– Машинисту?! Так сходи спроси его!
– Но вы же понимаете, что к нему не пройти. – Турусов снова поправил съехавшие на нос очки в роговой оправе.
Радецкий скривил губы и отвернулся к окну. Достал папиросу, размял ее толстыми когтистыми пальцами и загнал в уголок рта под унылые горьковские усы. Чиркнул спичкой и затянулся.
– Ну, если ты, студент, ни хрена не знаешь, то, видать, никто этого не знает тоже. А это к лучшему. Ты-то сам чего в сопровождающие поперся?
– Да так… с друзьями старыми разошелся во взглядах…
– Бежишь?
– В общем, да.
– А что, могут поймать и пришить?
– Что вы, нет!
– Странно. Тогда зачем драпать? Вот я – понятное дело. За мной «хвосты» тянутся, хоть я и не украл, и не завалил никого. А ведь уже двенадцать лет на маршрутах! А какая у меня любовь была!!! У тебя новой сотенной нет?
– Что?
– Сторублевки новенькой, чтоб хрустела, нет у тебя?
– А… нет…
– Жаль. Моя старая истерлась вся, вот-вот рассыплется. Ладно, покажу.
Радецкий вытянул из кармана ватника блокнот, достал свернутую сторублевку, которая действительно была ветхой и потертой, развернул ее и вытащил оттуда фотографию три на четыре белобрысой девчонки.
– Вот какой она тогда была! Ни разу сотку не менял. Самая дорогая мне память. Только надо, видать, новую раздобыть, чтоб Валюху в нее заворачивать. Эх, я б на такую девку и тыщерублевки не пожалел, если б была такая деньжища!
– Да, любовь – это прекрасно… – почти шепотом проговорил Турусов.
– Ох, не люблю я эти сюсюканья интеллигентские! Извини, конечно, но любовь – это не только ночи в шалашах и зажиманья при луне! Это и по морде, если заслужила. А они все этого заслуживают, все подряд! Я Валюху чем чаще лупил, помню, тем любил больше. И она не обижалась, сама говорила, что любая баба этого заслуживает. Эх, и умница была, а всего-то семнадцать ей тогда стукнуло. Мужики так рано не умнеют.
Турусов хотел спать, но первым заговорить об этом было как-то неудобно. Кроме того, он не хотел перебивать несущиеся, как горные реки, размышления Радецкого. Слушать его тоже не хотелось, поэтому приходилось смотреть в окно и ждать, когда же придет время расстилания коек, когда же несколько протяжных зевков закроют родник жизненного опыта, обильно бьющий из прошлого Радецкого.
Ждать пришлось около часа. Радецкий вдруг замолчал и почесал затылок.
– Где у нас аптечка?! – словно сам себя спросил он. – Надо бы стрептоцида пожевать, а то каждое утро горло саднит.
Исполнив свое желание, он спокойно устроился на нижней койке купе для сопровождающих. Турусов забрался на верхнюю.
– Эй, студент, высоты не боишься? Голова не кружится? – негромко, улыбаясь сквозь зевоту, спросил Радецкий.
Турусов так долго искал, что ответить, что в конце концов отвечать было уже поздно: снизу донесся самоуверенный храп напарника.
Разбудило их утром ржание. Открыв глаза, Турусов обомлел и поднял голову – вместо ящиков в грузовой части вагона стояли кони – три крепких скакуна. В углу было навалено сено. Пахло скотным двором, но запах не раздражал. Турусов глянул вниз на Радецкого. Тот сидел в ватных штанах и майке на своей полке, молча уставившись на лошадей.
– Кто отвечать будет? – наконец как-то заторможенно произнес он. – Первый раз такое. Издевается, что ли, кто?! Ящики сняли, понятно. Но это зачем?
– Это не наш вагон… – удивленно прошептал Турусов, его глаза прищурились за очками. – У нас на выходе сто двенадцатый номер стоял, а тут ноль тринадцать нарисовано. И занавески розовые, а там белые были.
– Ну и черт с ним! – Радецкий встал и сплюнул на грязный пол. – Вонища! А если сдохнут, то вообще задохнемся. И чего они мне так в моем голубом и безоблачном нравились?!
– Лошадь – символ свободы, – сказал Турусов.
– Чушь! – зевнул Радецкий. – Цыганщина. Лошадь – это скачки и хорошая колбаса сырого копчения. Это я уже понял. Кстати, студент, историю могу про лошадей рассказать, занятная история. С батей моим произошла.
Турусов спрыгнул с верхней полки и сел рядом с напарником, изобразив внимание.
– Это после войны, в пятидесятых было. Батя мой, сокол сталинской закалки, приехал прокурором в один шахтерский городок неподалеку от Донецка. Бродил, изучал вверенное ему хозяйство, во всем копался и вдруг – бах!!! – узнает, что в наше время, в век технической революции, на одной шахте при вывозе угля из штолен используются лошади. Представь себе: двадцать лошадей или – как ты там брякнул – двадцать символов свободы пашут под землей. Ну, батя огорчился, даже не то слово – возмутился сразу. По начальству шахты шорох