Обитатели потешного кладбища. Андрей Иванов
и я, не понимал, что тут происходит, и не хотел понимать, он думал о своем, полировал взглядом пол. Серж спросил Верескова, как и что. Вместо обычного ответа Грегуар театрально взмахнул рукой и произнес монолог:
– Ну как что! Вы же меня знаете, – говорил он, расхаживая по кафе. – У меня не бывает без приключений. Вот, казалось бы, врач наказал побольше гулять, – Вересков тростью стукнул об пол, – а я, видите, в Париж укатил. Погулять вышел! Кое с кем выпил на вокзале, и вот я в Париже. Ну, это было неизбежно. В Бержераке мне тесно. Все я там осмотрел, не один десяток миль накрутил. Скука, господа, тоска! Даже газеты начал читать, все подряд, даже старые, что выпускал гестапист Жеребец. И подвернулся мне «Вестник», прочел о том, как наши великие борцы, белоэмигранты, пошли в совпредство книксен делать, и глазам не поверил!
– Отчего же? – язвительно скрипнул Гвоздевич. – Это ж так естественно.
– Ну, вот так, Илья, не поверилось мне, что такое возможно. Любопытство меня разобрало. Дай, думаю, посмотрю.
Гвоздевич ухмыльнулся.
– Да неужто ты за свою жизнь на большевичков не насмотрелся?
– Ну, ладно тебе, Илья, сарказм изливать, – сказал Игумнов и тут же обратился к Грегуару: – Не боишься, что НКВД вспомнит о тебе?
– Все под небом ходим. Никто не знает своего срока. НКВД нам не Господь Бог. Никто не хочет чего покрепче выпить? – Все отказались. – Альфред, не будешь? – Я на всякий случай тоже отказался. – Уверен? – Я кивнул, поднял бокал вина. Вересков заказал большую рюмку водки, официант у него спросил – по талону или как? Грегуар подал официанту талон, официант сказал, что тут можно еще купить водки, Вересков попросил еще рюмку и заказал вина для всех; когда он вынимал талон на вино и купюры, из его пухлого портмоне выпала визитная карточка, сверкнув тиснеными золотыми литерами, несколько раз перевернулась и упала. Вересков придавил ее ногой, с большим трудом наклонился за ней… спрятал… отдышался и затем выпил.
– Может, тоже выпить, – сказал Шершнев, наши взгляды встретились, – проклятый Усокин, все внутри горит…
– Пф! – фыркнул Гвоздевич. – Нашел о чем переживать. Плюнь и забудь!
Но Шершнев устремился к стойке бара, Вересков с одобрением кивнул: alors vas-y, vas-y![23]
Серж выпил. Освеженные, они вернулись за наш столик.
– Усокин – истеричка, – продолжал Илья. – В сороковом он кричал, что немцы придут и первым к стенке меня поставят. Ну и?
– А почему тебя лично? – поинтересовался Игумнов.
– А потому что у меня жена – африканская принцесса.
– Какая пышная зависть! – воскликнул Вересков. Принесли вино. – Пейте, господа, пейте! За встречу!
Мы выпили (только Игумнов воздержался, так как совсем никогда не пил).
– Как она, кстати? – спросил Серж Гвоздевича.
– Поправляется, – сухо солгал тот.
– После лагеря-то, – вздохнул Вересков, – как знать, сколько лет в себя приходить… я вон до сих пор…
Ну, давай, давай!