Русская литература пушкинской эпохи на путях религиозного поиска. Тимофей Веронин
раз двадцать и не могу привыкнуть к этой чудной картине. Катя (ее дочь. – Т. В.) мне на днях говорила, смотря на заход солнца: «Мама, Бог здесь». И точно сам Бог в этой красоте»[128]. И эти слова – прямое, хотя и невольное повторение главной мысли стихотворения Жуковского «Невыразимое», в котором говорится о «присутствии Создателя в созданье» как о самом важном, что может ощутить человеческое сердце, созерцая природу. В другом месте Саша так передает религиозное восприятия красоты мира: «Вижу озеро под собою, Монблан напротив во всей своей красоте… не могла не помолиться, так сильно эта картина потрясла душу… Что же там, если на земле так хорошо?»[129]
И вот приблизились ее последние дни. Зная, что Саша умирает, Жуковский прислал своей крестнице письмо, которое многим может показаться по меньшей мере странным, а кому-то и жестоким, но в нем весь Жуковский. Это письмо не что иное, как благословение на смерть. «Нам должно лишиться тебя, – писал поэт. – Твоя жизнь была чиста… Иди по своему назначению! Благословляю тебя! Я знаю, что ты спокойна и светла»[130]. На что уже умиравшая Светлана ответила: «Скажите ему, что он вечно будет занимать в моем сердце место отца, брата и друга»[131].
Последние часы Воейковой описаны другом Жуковского немцем К. К. Зейдлицем в письме к поэту Ее смерть была той самой «безболезненной, непостыдной, мирной кончиной», о которой молится Церковь. Утром Саша попросила позвать священника и сказала: «Ах, как бы я хотела умереть сразу же после Причастия». «За полчаса перед Причастием, – писал Зейдлиц, – она велела поставить перед собой образ Божией Матери. Читались псалмы, дети и домочадцы стояли на коленях. После Причастия и соборования говорила детям незабвенные слова утешения, благословила их, отсутствовавших родных и знакомых, простилась с присутствующими, и все это поистине как-то божественно-вдохновенно. Голос у нее был ясный, щеки разрумянились, она приподнялась на кровати. Когда, утомленная, она снова упала на подушку, то, пламенно прижав к губам образ Божьей Матери и держа в руке свечу, она громко прочла молитву. Вскоре наступила в комнате тишина, только рыдание окружающих прерывало торжественное, безмолвное ожидание. Вдруг ближайшие церковные часы пробили два часа. «Два часа, – сказала она своим детям, – каждый раз, как услышите, что часы бьют два раза, вспоминайте меня и мои последние слова». В самые последние минуты жизни она, по словам Зейдлица, «время от времени открывала ясные глаза, чтобы взглянуть на заснувших детей. “Оставьте их спать до завтра”, – сказала она, до последнего вздоха заботясь о них»[132].
«Жуковский сделал сегодня восхитительное сравнение, – писала некогда Светлана в своем дневнике, – между следом, который оставляет лебедь на воде, и жизнию человека, которая должна всегда протекать бесшумно, оставляя за собой светлый и сияющий след, взирая на который отдыхает душа»[133]. Именно такой светлый и сияющий, хоть и почти неразличимый в исторической перспективе след оставила
Там же. С. 163.
Там же. С. 162.
Там же. С. 245–246.
Там же. С. 250–251.
Там же. С. 79.