Эрхегорд. Забытые руины. Евгений Рудашевский
кем-то более значимым, чем простой бегунок.
Аюн заявил Гийюду, что готов стать живцом. Его не отговаривали. Как и в тот раз, когда Аюн согласился ночью пройтись по городу. С тех пор как появились первые приступы судорог, Гийюд распорядился перед сном привязывать себя. В полном расслаблении невозможно было контролировать тело, и часовые дважды ловили блуждавших в темноте людей, прежде чем все наконец согласились лежать на привязи. Впрочем, «блуждать» – тут не совсем точное слово. Те, кто встал ночью, только первые минуты двигались беспорядочно, упираясь в стены, спотыкаясь и падая, потом в их походке появлялась твердость, они будто вспоминали что-то очень важное и после этого шагали вполне целенаправленно. Гийюд предложил отпустить одного из таких ходоков и посмотреть, куда именно он придет. Аюн вызвался добровольцем.
Все бы закончилось уже тогда, если б не вмешался Горсинг. Они больше часа следили за путаными, но уверенными перемещениями Аюна. Бродить по Авендиллу ночью было опасным занятием, но бегунок с легкостью обходил гиблые места. Наемники шли по его следам, боялись отступить хотя бы на шаг в сторону. И вскоре стало понятно, что Аюн идет к Торговой площади. Значит, к ратуше. Гийюд, конечно, позволил бы ему подняться по лестнице, войти в распахнутые парадные двери, но Горсинг тогда разбудил Аюна. Это был первый и последний раз, когда они так близко подошли к ратуше с тех пор, как их сюда привел акробат.
Красные пытались что-то вынюхивать на Торговой площади, даже поставили там несколько ловушек. Потеряли одного из своих. Затем еще одного. Из ратуши никто не возвращался. Наконец Гийюд признал, что там ничего, кроме смерти, не найти:
– А вот твой ходок мог бы проскользнуть внутрь. И кто знает, что бы тогда случилось.
– Во-первых, его зовут Аюн. Во-вторых, я знаю, что случилось бы. Мы бы его больше никогда не увидели.
Теперь Аюна привязали к колонне Дикой ямы, и на этот раз у него было еще меньше шансов выбраться живым.
Аюн продолжал сдавленно выть. Изредка от боли проваливался в беспамятство. Очнувшись, кричал, но его крик быстро слабел, вновь превращался во влажный, тяжелый стон. Бил себя по ноге – слабо, всякий раз вздрагивая. Значит, стригач по-прежнему грыз его рану. Знал свое дело. Неспешно поедал живую плоть. Торопиться ему было некуда.
Голос Аюна постепенно стал очередным фоном, будто и не голос вовсе, а всего лишь эхо – одно из многих, затерявшись на Белой площади.
Горсинг увидел достаточно. Присев на место, до онемения вцепился рукой в край скамьи. Надеялся только, что боль Аюна и его крики в самом деле привлекут Пожирателя.
Впервые они наткнулись на зордалина больше месяца назад, неподалеку от ратуши. Акробат к этому времени сбежал, и Горсинг решил обыскать город в надежде найти что-нибудь интересное. Нашел. Шевелящийся сгусток. Будто мягкий огарок гигантской свечи, только весь черный. В обхват – две сажени, в высоту – два аршина, не больше. Он медленно и беззвучно перетекал по земле, словно выдавливался из самого