Без дна. Жорис Гюисманс
свод из тесаного камня, и Каре, отступив, пропустил их вперед. Они очутились в круглой комнате, прорезанной в центре, у их ног, большим отверстием, обнесенным железной решеткой, разъеденной налетом ржавчины.
Подойдя к краю, можно было заглянуть до самого дна пропасти. Это была закраина настоящего каменного колодца, который теперь, казалось, ремонтировали. Нагроможденные перекрещивающиеся балки, поддерживающие колокола, имели вид лесов, поставленных в срубе сверху донизу, чтобы подпереть стены.
– Подойдите, не бойтесь, – сказал Каре, – и скажите, разве это не славные детки.
Но Дюрталь едва слушал; ему было не по себе в этой пустоте, его влекла открытая дыра, откуда вырывался далекими волнами умирающий звон колокола, вероятно, еще не успевшего вполне успокоиться и стать неподвижным. Он отступил.
– Не хотите ли подняться наверх башни? – спросил Каре, указав на железную лестницу, вделанную в стену.
– Нет, в другой раз.
Они спустились, и Каре, ставший молчаливым, открыл новую дверь. Они вошли в огромный зал, где хранились колоссальные разбитые статуи святых, полуразвалившиеся, прокаженные апостолы, безногие, не владеющие рукой святые Матвеи, святой Лука с одной половиной агнца, святые Марки, кривоногие, потерявшие полбороды, святые Петры, протягивающие искалеченные руки без ключей.
– Когда-то, – сказал Каре, – здесь были качели, прибегали девчонки, качались, как всегда, злоупотребления… в сумерки, чего здесь не проделывали за несколько грошей. Священник кончил тем, что снял качели и запер комнату.
– А это что? – спросил Дюрталь, заметив в углу огромный закругленный кусок металла, что-то вроде половины гигантской ермолки, покрытой слоем пыли, завитой легкими паутинами, усеянными, как сети свинцовыми шариками, сморщенными телами черных пауков.
– Это? О! – Блуждающий взор Каре сосредоточился и разгорелся. – Это мозг очень старинного колокола, который давал звуки, не имеющие себе подобных; это был небесный звон!
Он заговорил с внезапным одушевлением:
– Знаете ли, вам и Эрми, наверно, говорил уже, с колоколами кончено; или, вернее, звонарей не осталось. Сейчас звонят мальчишки угольщиков, кровельщики, каменщики, бывшие пожарные, нанятые за франк на площади. То еще зрелище. Но хуже того; я вам скажу, есть священники, которые, не стесняясь, говорят: «Навербуйте на улице солдат по десять су, они сделают, что надо». Совсем недавно, в Нотр-Дам, кажется, один из них не отодвинул вовремя ногу; колокол налетел на нее со всего размаха и отрезал начисто, как бритвой.
Эти люди тратят по тридцать тысяч на балдахины, разоряются на музыку, им нужен в церкви газ, куча всякой дребедени, не знаю уж чего. А когда им говорят о колоколах, они плечами пожимают. Знаете ли, Дюрталь, у меня в Париже один только единомышленник – отец Мишель; он холост, но из-за своего образа жизни не может занять положения в церкви. Как единомышленник, этот человек бесподобен; но он тоже теряет интерес к делу; он пьет. Пьяный или трезвый, он работает, а потом пьет снова и спит.
Да!