Выбор. Елизавета Спирина
Ивановского отрицаю, штампа никакого никогда не имел, книги эти не мои, и о том, что эти книги хранятся в церкви и каким образом оказались в церкви, не знаю.
Следователь усмехнулся, перевел взгляд на Ивана Петровича.
– Спасибо, Иван…
– Петрович.
– Спасибо, Иван Петрович, за содействие следствию. Вы свободны.
Иван Петрович снова чуть не перекрестился, но опять сделал вид, что решил почесать затылок.
– До свиданья, – кивнул он и бросился вон из кабинета.
Отец Леонид проводил его печальным взглядом.
– Ну что, Пономарев, – пахнул дымом следователь. – Песенка-то ваша спета. В камеру его!
В кабинет заскочили два паренька в новенькой форме. Отец Леонид безропотно приготовился идти в камеру.
Тюремщики с размаху ударили его в живот. Священник согнулся пополам. Его грубо схватили за плечо, выкрутили руки, вытолкали в коридор.
Стало обидно. Что он сделал этим людям? За что они с ним так? Чтобы отогнать обиду, отец Леонид стал читать Иисусову молитву. Стало легче. Когда тюремщики грубо затолкнули священника в камеру и ушли, напоследок еще раз ударив, отец Леонид перекрестил дверь, закрывшуюся за ними.
«Прости их, Боже, молодые совсем, не ведают, что творят…»
– Чего стоишь? – грубо окликнул кто-то. – Приткнись, свет загораживаешь.
Отец Леонид оглянулся. И действительно, из маленького, зарешеченного, под самым потолком окошка струился солнечный свет и падал прямо на него.
– Простите, – вымолвил отец Леонид, посторонившись.
Арестант, тридцатилетний мужичок с избитым лицом и заплывшим глазом, махнул рукой и стал вглядываться в пылинки, плывущие по солнечному лучу. Струйка солнечного света – самое дорогое, что теперь у него было.
В камере было много арестантов. Кто-то сидел, опустив лицо, кто-то молился, кто-то лежал на нарах. На вряд ли спали… Уснуть в двух шагах от вечного сна невозможно… Хотя почему от вечного сна?.. От вечной жизни… Ну да все равно невозможно…
Отец Леонид забрался в угол, опустился на пол возле чьей-то койки, перекрестился.
Откуда-то сверху донесся храп.
Все-таки возможно…
Вдруг вспомнилось детство. Как он маленьким мальчишкой засыпал под колыбельную матери или под жития святых. Жития святых он любил больше, чем колыбельные. Слушал их, постепенно погружаясь в сон, и словно бы видел, как великомученика Пантелеймона бросали в кипящее олово, а он оставался невредим, как сбрасывали в море с камнем на шее, а он продолжал жить; как мученика Леонида Коринфского за веру в Христа утопили в море; как святые мученицы Вера, Надежда и Любовь терпели пытки, и огонь не причинял им вреда. Виделись ему и монастыри, воздвигаемые русскими подвижниками, чудилось, как Серафим Саровский с руки кормил медведя, как безропотно позволил покалечить себя разбойникам и простил их, как тысячу дней стоял на камне в беспрестанной молитве…
Да,