Коммунальная на Социалистической. Марина Стекольникова
. Привёл же господь дожить до такого. Ох… Ты спрячь пока. Это ценность большая. Я вот закрыла-завязала, как могла. Вас с мужем и детками они, скорее всего, не тронут. Марк им нужен. Переждём. А там… Как господь даст…
* * *
Квартира всеми окнами смотрела во двор-колодец. На самом деле двор был не из самых маленьких или узких, просто так повелось среди жильцов – называть его колодцем. Двор был пуст, только в подворотне стояли мусорные баки, к которым по вечерам стекалась компания окрестных котов. Любовь мохнатого племени именно к этой помойке объяснялась просто – в доме находился продовольственный магазин, благодаря которому можно было поживиться чем-нибудь вкусным, вроде рыбьих хвостов, а если повезёт, даже слегка подтухшими субпродуктами. Котов периодически гоняла дворничиха Галина, да и то, только когда они устраивали свару, нарушая общественный покой. В целом же все относились к ним терпимо, с пониманием, а некоторые пожилые дамы иной раз сами подбрасывали к бакам колбасные обрезки в качестве дополнительного лакомства оголодавшему прайду.
Двор среди прочих себе подобных выделялся двумя особенностями. Во-первых, его границы по-прежнему охраняли чугунные ворота с калиткой, от которых в Ленинграде стали массово избавляться в шестидесятые годы. Калитку, правда, никто уже не запирал на ночь, да и сами ворота давно не закрывались, хотя мужественно пытались сохранять неприступный вид. Во-вторых, в его дальнем конце находилась задняя дверь упомянутого магазина, выходившая на небольшое крыльцо. С этого крыльца каждое утро ровно в семь часов чья-то невидимая рука выбрасывала два ящика. И без того громкий деревянный стук, многократно отражённый от стен усиливался, прокатывался по узкому пространству, разбивался на мелкую дробь и резко стихал, унося с собой остатки чужих сновидений. Что это за ритуальное действие, для всех являлось загадкой.
Коты, ворота и ящики были, казалось, той константой, которая подтверждала стабильность однажды установленного порядка, царившего, как во всём доме, так и в каждой квартире. Квартиры преимущественно были коммунальными. А коммунальное проживание влекло за собой… В общем несть числа коллизиям, возникающим в человеческих сообществах. Этой весной череда странных событий прокатилась по Квартире номер семнадцать, нарушив размеренность существования её обитателей.
* * *
Елизавета Марковна Вольская обычно просыпалась рано. Она любила в предрассветные часы лежать, слушать тишину, размышлять или перебирать гладкие, тёплые бусины чёток-воспоминаний. Тишина никогда не бывала абсолютной. Квартиру наполняли звуки. Настоящее уступало место прошлому. Поскрипывали половицы под ногами давно ушедших постояльцев, за стенами раздавались неясные шорохи, невнятный шёпот. Иногда из кухни доносилось тихое позвякивание и мерный стук капающей из неплотно закрытого крана воды. Чаще всего память вызывала из прошлого, а может быть из подсознания, события давно ушедшей юности.
Вот жизнерадостная студентка филфака Лиза торопится на своё первое свидание, а её младший братец, вредный Серёжка, прячет, как потом выясняется, в этот самый, до сих пор сохранившийся буфет её любимую сумочку. Без этой сумочки ей ну никак нельзя выйти из дома. Она сердится. За неё вступается мама. Побеждённый Серёжка вынимает спрятанное, но сразу не отдаёт. Начинается беготня вокруг стола. Братец хохочет. Лиза всё ещё сердится, но смех так заразителен, что она начинает улыбаться. Серёжка корчит рожи. И вот они хохочут уже втроём. Совершенно невозможно злиться на этого оболтуса. На свидание она опаздывает – ну и что. Тот, кто любит, умеет ждать…
А вот они с Серёжей уже совсем взрослые. Лизе двадцать семь, она начинающий литератор, пишет стихи. Брату двадцать два, он студент, филолог-германист, будущий переводчик. Впервые в жизни без родителей, впервые в жизни на Чёрном море, в Балаклаве. Ослепляющее солнце, сияющие волны – восторг. Тогда… Да, именно тогда она познакомилась… Нет, не так… Встретила свою первую и единственную настоящую любовь. Красавец, а как же иначе, Иван был эпроновцем. Он буквально сразил Лизу мужественной внешностью и покорил морской романтикой. Он был так не похож на её сокурсников, да и на всё её окружение… Нет, нет, нет… Эти мысли под запретом. Вольская всю жизнь изживала их, старалась стереть, забыть всё, что было связано с этим человеком. Это ей почти удалось. Она годами не вспоминала то лето, но иногда, вот так, как сегодня, оно вдруг всплывало, и становилось горько, невыносимо… Нет…
Память – странное созданье
То поманит, то обманет,
То напомнит о потерях,
В пустоту заставит верить…
Елизавета Марковна, последняя из рода Вольских и самая старшая из жильцов Коммунальной квартиры номер семнадцать, была профессиональным поэтом. Стихи она писала, сколько себя помнила. Свой первый и, как она кокетливо утверждала в одном из многочисленных интервью, единственный шедевр она создала в пятилетнем возрасте. В семье маленькой Лизы были приняты интеллектуальные игры, одной из которых считалось «рифмование», сопровождавшееся, как правило, шутками, смехом, а то и откровенным баловством. Кто-нибудь начинал: «Я вышел в поле за ромашками…», а кто-нибудь, как правило, из детей, желая отличиться в качестве