Избранные труды по русской литературе и филологии. Евгений Тоддес
источник поисков заключался в стремлении выйти за пределы т. н. исторической прозы, в новые жанровые сферы. Того же он хотел добиться и на материале противоположного свойства – не чужом, иностранном, но автобиографическом, в котором выделялись, грубо говоря, два пласта: провинциальное детство (Латгалия, Режица, Псков) и литературно-академическая жизнь. Поездка дала импульс и в этих направлениях – увиденная из окна вагона Латвия не могла не воздействовать на пласт старых впечатлений, а посещение Праги отразилось в плане мемуарно-портретного цикла «Люди» пунктом «Роман Якобсон». В других планах-перечнях замыслов появились такие записи, как «Заграница», «Записная книжка. Литва. Латвия. Берлин. Прага»544. Надо еще раз подчеркнуть, что дело здесь было не просто в освоении того или иного неиспользованного материала или приобретении нового писательского амплуа соответственно приращению «мастерства», а именно в тяге к преодолению границы между «историческим» и «современным» в художественном языке прозы.
«Два перегона» собственно и стали первым доведенным до печати опытом такого рода. Через год последовал цикл, снабженный пародийным (и автопародийным) заглавием «Исторические рассказы» («Звезда». 1930. № 6), – там не было «истории» ни в смысле романов о Кюхельбекере и Грибоедове, ни даже в духе Киже. В цикле нашли применение оба автобиографических пласта, но автобиографичность провинциального не была объявлена, как и в «Попугае Брукса»545 и латышском «перегоне». Ко всему ряду опытов после «Смерти Вазир-Мухтара» прямо относятся слова в одном из интервью: «Современная литература… жива для меня не своими результатами, а своими попытками и усилиями»546. Стоит поэтому всмотреться в публикуемый текст.
Латышский фрагмент построен на повторяющихся и варьируемых словесных темах и этим напоминает развертывание стихотворного текста. Начат он каламбуром: название фрагмента, следующего сразу за общим заголовком, естественно читается как имя города, но в первых фразах и далее фигурирует рига – сарай. «Рига стоит» – стоит как будто и ее значение, но та же фраза, повторенная в вокзальной главке, возвращает в текст имя собственное, удерживая при этом и прежнее значение, – тем более цепко удерживая, что вокзал деревянный и с застрехами.
Простейшее «стоит» также не столь просто. Здесь игра извлечена не из одного слова, а из пары глаголов «стоять – идти», рассыпанных по всему тексту. Нужна она для того, чтобы уничтожить противоположность их значений (движение – отсутствие движения; важны только эти главнейшие признаки – поэтому в игре участвуют и такие глаголы, как сидеть, пробираться, выбегать, наступать). А это в свою очередь нужно для того, чтобы передать ход-стояние «большого времени» – времени природы и истории. Природа и история не разграничены, а слиты – еще одна принципиальная художественная установка. В это
Об этих и других неосуществленных замыслах см.:
Л. Н. Тынянова рассказывала нам, что в Режице жила семья некоего Брунса – евреи, пришедшие, видимо, из Эстонии. Местные с трудом с ними объяснялись.
Читатель и писатель. 1928. 31 марта.