Миусская площадь. Михаил Михайлович Голубков
утверждал сам Серго Орджоникидзе, только что назначенный наркомом – отсюда и аскетизм, и подчеркнутая рациональность. Дом строился для молодых перспективных сотрудников наркомата, которым были нужны удобства, но не роскошь.
Именно в этом доме в большой коммунальной квартире на шестом этаже в крайнем подъезде были выделены две смежные комнаты заместителю Серго Орджоникидзе Борису Алексеевичу Грачеву. Там и поселился он с женой, матерью и своей младшей сестрой.
Может быть, Константин Алексеевич, направляясь к брату, и сам скрывал от себя причину своего хорошего настроения. В институте Шанявского – в Комуниверситете – училась сотрудница Наркомата иностранных дел, просто видеть которую доставляло Константину Алексеевичу несказанную радость. Он был в середине своих тридцатых годов, в том счастливом возрасте, когда молодость уже сочетается с опытом и некоторой мудростью. Общаясь с красивой женщиной и вовсе не строя планы соблазнения и последующего любовного похождения, он всегда, сам того не осознавая, оставлял такую возможность, что придавало общению какую-то перспективу, намек на будущее, когда слово «до свидания» приобретало свой изначальный смысл и вовсе не оказывалось синонимом слова «прощай».
Аня училась уже год, еще год оставался, и если раньше они пересекались в Наркомате каждый день, то теперь совсем не виделись, перезванивались только, если возникал повод. И подходя сейчас к институту Шанявского со стороны Миусской площади, Константин Алексеевич надеялся на встречу, но почему-то замедлял шаг: как он ее найдет в огромном здании? И там ли она сегодня? И не кончились ли занятия? И удобно ли это будет? Он заметил, что правая рука опущена в карман брюк, где лежали папиросы: привычка достать в кармане папиросу из картонной пачки, не вынимая ее, проявлялась у него в моменты растерянности или задумчивости. Константин Алексеевич машинально остановился у края тротуара, собираясь ступить на дорогу, но не смог: нужно было пропустить две черные машины, набирающие ход. Первым, прямо посередине дороги, шел как бы раздутый изнутри лоснящийся «Паккард», за ним, прижавшись к тротуару, ехала простая «Эмка». Проклятая папироса все никак не доставалась из пачки, и он с раздражением потряс руку в кармане, пытаясь пальцами еще больше надорвать мягкий картон. «Паккард» поравнялся с пешеходом, показались задернутые темными занавесками задние окна и испуганное лицо шофера, вцепившегося в руль и смотрящего не на дорогу, а на странного человека, стоящего на самом краю тротуара и судорожно пытающегося что-то вынуть из кармана. Машина как будто присела на задние колеса, резко рванула, завизжав прокручивающимися шинами по асфальту, и «Эмка» тоже ринулась вперед, еще ближе к тротуару, как бы собираясь обогнать слева свою шикарную спутницу.
– Константин Алексеевич! Костя! – услышал он за спиной отчаянный звонкий окрик. Папироса наконец оказалась в руке, но он не успел постучать привычным жестом о костяшку левой руки, тем более смять