.
Хотя я далеко не сразу ее распознал.
Ничто не утешает так, как музыка. И особенно музыка внутренняя.
На самом деле она всегда была вокруг меня. Тот город весь был пропитан ей. Просто в один прекрасный момент я ее почувствовал и более не терял из вида.
Эта музыка также могла сделать со мной все что угодно. Тогда как я всего лишь хотел оставаться собой.
Тогда мне казалось, что должны существовать и другие истории, другие расклады и другие жизни. Я хотел попробовать и их. Я хотел увидеть больше, а все остальное уже потом.
Ведь все вокруг изменяется. Все непрерывно чередуется – люди, вещи, пейзажи, цветные картинки и интерьеры. Уродливое и скучное сменяет интересное и прекрасное и наоборот. Но как только ты перестаешь наблюдать, это движение как будто прекращается, замирает.
Может, именно поэтому я всюду то и дело наталкивался на пределы своего восприятия, на пределы своих возможностей наблюдателя?
Да и музыка никогда не давалась просто. Притом что именно она в результате довольно радикально определила мою жизнь и жизнь близких мне людей и, видимо, продолжает определять до сих пор.
Коридор меж тем оставался все тем же коридором. Таким буквальным, ограниченным и скучным.
От нечего делать я, прикрыв за собой дверь, начал слоняться вокруг да около, пробуя открыть хоть одну дверь, выходящую в него. Причем делал это автоматически, находясь в полной прострации, думая о чем угодно, кроме этого коридора и этих дверей.
Должно быть, это была защитная реакция. Ибо я пока не знал, что именно предпринять дальше. Требовалось решение, но задачу никто не поставил. А моя голова упорно отказывалась теперь работать, перебирая одно воспоминание за другим, словно в тщетной попытке ухватиться за них и выбраться обратно.
Я прикасался рукой к крашеным стенам, словно проверяя их на материальную достоверность.
Все остальные двери, кроме той, из которой я выбрался, оказались заперты. Окон не было. Каких-либо объявлений и внятных табличек тоже.
– Ну и влип же я в историю! – только и пронеслось в голове.
Иллюзий не оставалось. Веры и надежды почти тоже. Очередной творческий экстаз неминуемо проходил, превращаясь в затяжное похмелье поиска новых решений.
Позади было часа два бесконечных повторений невразумительного какого-то фрагмента. Начиная с двенадцатого такта и в лучшем случае до двадцатого. И дело уже даже не в этом фрагменте, не в музыке. Просто наступает, в конце концов, такой особенный момент, когда все вокруг становится невразумительным, только и всего.
Меж тем репетиция продолжалась. Уже давно никто ничего не слышит и не понимает. Мой друг-саксофонист по прозвищу Птица стоит посреди студии, одной рукой придерживая саксофон, болтающийся на шее, и значительно молчит.
Казалось, он так стоял всегда. Было видно, что его раздражает абсолютно все. Он ни на кого не глядит и ни на что. Его взгляд пустой и устремлен в никуда.
В общем,