Штрафной батальон. Евгений Погребов
разговаривать нельзя. Не на тюремном дворе. Когда спрошу, тогда отвечать будешь.
Справившись о необходимых сведениях, записал по порядку в список фамилии Карзубого, Тихаря, Яффы. Дойдя до Мани Клопа, старшина поднял голову от бумаг. Выслушивал, сощурясь, с тем хорошо известным хитроватым выражением на лице, с каким один из собеседников не мешает второму излагать заведомую ложь.
Выслушав, поправил грубовато:
– Не вторая у вас судимость, а пятая. Впредь попрошу ничего не забывать и не путать. У нас эти номера не проходят.
С обязанностями своими старшина быстро управился. Шеренга рецидивистов коротенькой оказалась – всего тринадцать человек, считая цыгана Салова. Занеся Данилу в описок последним, старшина притворно изумился:
– Неужели все вундеркинды? Одна посредственность осталась, – и, распустив уголовников, переключился на помощь сержанту Николаеву.
Надвинулся вечер. Большая часть землянки погрузилась во тьму. Штрафники ожидали ужин, негромко переговаривались.
– А что вы, братцы, приуныли? Не спеть ли нам, – раздался взбадривающий, решительный голос Шведова. – Яковенко, Ванюха, ты где там прижух?
– Здесь мы! – с суетливой, притомившейся от долгого ожидания радостью встрепенулся в темноте бывший техник-интендант Рушечкин. – Вань, вставай, слышишь – общество просит.
Минуту спустя в отблесках пламени появились фигуры смущенного всеобщим вниманием Яковенко, хрупкого, ясноглазого паренька с редким даже для девушки, словно окропленным утренней свежестью лицом, и полуобнимавшего его с бережной, горделивой торжественностью Рушечкина – скользкой, неприятной личности с приторными, слащаво-предупредительными манерами и постоянной готовностью либо мелко, назойливо опекать, либо подобострастно, лакейски услуживать всякому, кто более или менее заметен и влиятелен, чему, собственно, и был обязан прикипевшим, как клеймо, позорным, оскорбительным прозвищем «Чего изволите?». Но которое его, похоже, нисколько не смущало.
– Ну-с, так вот! Что желаете послушать – «Колыму», «Медвежонка» или другую какую лагерную? – примостившись на краешек нар неподалеку от Павла и Махтурова, угодливо поинтересовался Рушечкин, обращаясь, однако, по преимуществу к Колычеву, как бы с молчаливого согласия остальных признавая в нем новый, утвердившийся авторитет.
Павла передернуло. Он не выносил этого человека, занимавшегося махинациями на продовольственном складе, которым заведовал, и грязным развратом.
– Здесь нет лагеря, Рушечкин! – отрубил он, как скомандовал. – Здесь солдаты живут, что отправки на фронт дожидаются. И песни им тоже соответствующие, солдатские нужны. «Землянка», «Темная ночь» и «Священная война», к примеру. Какая к сердцу ближе, ту и запевай.
– А лагерные для других времен оставь, – угрюмо посоветовал Махтуров. – Если опять туда попадешь, то пригодится. Глядишь, кусок хлеба у подонков заработаешь. А нам они совершенно без надобности.
Враждебность тона Колычева и Махтурова