Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга вторая. Рахман Бадалов
радость бытия». И это в 90 лет, и в его положении, когда воспоминания должны быть оглушительными и разрушительными.
Потом он будет бороться за то, чтобы издали эту книгу при его жизни. Издатель, его многолетний друг, война развела их по разные стороны баррикад примирение больше невозможно, но он, издатель, сумел «наступить на горло собственной песни», согласился издать книгу, не дожидаясь смерти писателя.
Но возникают новые препятствия. Психиатр Габриэль Лангфельдт[342], признанный в стране человек, нельзя о нём писать в таком тоне, эти страницы необходимо сократить, считает издатель. Гамсун не соглашается с ним, это произошло с ним, а не с кем-то другим, его «лечил» этот «признанный» психиатр, он имеет право о нём судить, и он не даст сократить ни одной строчки. Книга, в конце концов, вышла без купюр, а Гамсун позволил себе окончательно порвать со своим издателем, на прощание, сказав ему обидные и совершенно несправедливые слова.
«Старый великан» – назвал его один из авторов. Точнее не скажешь: старый, глухой и слепой великан, тяжёлой поступью идёт через лес, не обращая внимания на кустарник, который попадается под ногами.
Метафорой можно назвать не только «старого великана, но и «лес» и «кустарник».
Несколько слов о психиатре Габриэле Лангфельдте. Сужу о нём по книге самого Гамсуна «На заросших тропинках» и по фильму «Гамсун».
Гамсун пишет о нём:
«он так уверен в своих знаниях. Но это не то же самое, что постичь старинную мудрость: знание не истинно. По своему характеру, по сути своей г-н Лангфельдт парит над вершиной, щеголяя своей неопровержимостью, и молчаливо уходит от ответа на возражения, упиваясь чувством своего превосходства, которое выглядит, кстати, наигранным»;
«нужно вернуться к некоторым вопросам профессора Лангфельдта: доводилось ли мне ощущать нечто странное, то, что называют сверхъестественным? А я, простая душа принялся воссоздавать детали очень глубокого и тонкого детского переживания, но мне рассказ не удался, тем паче, что это и вовсе оказался напрасный труд: он всё равно ничего не понял. «Так вы ничего не слышали?» – спросил он. Я не ответил. Не удосужился»;
«я бы пожелал бы психиатру научиться улыбаться. Улыбаться, при случае, и над самим собой»;
«профессору Лангфельдту самому прекрасно известно, что ему не годится вмешиваться в чужую семейную жизнь и копаться в её интимных подробностях. Он чересчур жесток и прямолинеен, его голова забита заученными схемами, и эти схемы разложены по полочкам, классифицированы – в жизни и в науке».
Этот психиатр не понял, что перед ним «великан», поверженный, но не сломленный, и, поскольку не сломленный, психически здоровее самого психиатра. Уверенный в своей непогрешимости, психиатр позволил себе больше чем бесцеремонность, душевную чёрствость.
Наверно решил: такой пациент, такая возможность показать себя всей Норвегии, всему миру. Обманом выведал у жены писателя «семейные тайны», якобы необходимые для лечения, обещал конфиденциальность,