Злой Октябрь. Вадим Вольфович Сухачевский
правда, те же самые дворники, но теперь они не убирают, а заседают. Теперь у них бывший старший дворник Макеич – председателем этого Совета. А убирать теперь «буржуáзия» сама должна. Да я бы уж и сам убрал, а то никакой мочи нет; так ведь не знаю, куда вывозить. Этим вопросом другой Совет ведает.
– А вы жаловаться не пробовали? .
– Жаловаться?! – он сардонически расхохотался. – Кому?! Нет, право, неужели вы еще не поняли, что тут у нас творится?
– Где дворницкая? – не желая вдаваться в споры, спросил я.
– Пойти хотите? – усмехнулся Лежебоко. – Не советую. Да и нет никакой дворницкой. А Совет – он вон там, во флигеле камергера Осипова заседает. Хотите счастья попытать? Извольте. Заодно поймете кое-что. – И уже в спину мне прокричал: – Только, ради Бога, ради Бога, поаккуратнее с ними там!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
До камергерского флигеля, увенчанного плакатом «ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ!», я не дошел, а домчался, зажав нос, и прямо в вестибюле застал сцену, поразившую меня даже после всего, что я уже видел здесь, в революционном городе. Некий субъект с красным бантом в петлице, стоя ко мне лицом, беззастенчиво мочился в старинную китайскую вазу. Кое-что я понимаю в искусстве и могу утверждать, что эта ваза относилась к седьмому или восьмому веку, то есть была по сути бесценной.
От вазы он отошел не оттого, что застыдился меня, а оттого, что иссяк. Не потрудившись отвернуться, застегнул штаны и спросил довольно сурово:
– Вам чего, гражданин?
Я в свою очередь спросил:
– А зачем вы, гражданин, позвольте полюбопытствовать, в вазу нужду справляете?
– А тебе что за дело?
– Да клозет же вон. А ваза эта ценная, ей больше тысячи лет.
– Ну и чё? Буржуáзия в нее тыщу лет с…ала и с…ала, вот и мы, пролетарии, тыщу лет и с…ать, и с…ать в нее будем. И вообще, ты, гражданин, к кому?
– К председателю.
– Так это тебе во второй етаж, а тут – неча…
На втором этаже я открыл дверь с приклеенной бумажкой, на которой значилось: «Придсидатель Совета».
«Придсидатель» пил чай с сахаром вприкуску, куски от сахарной головы он откалывал рукояткой маузера. На меня он взглянул как на пустое место, и невозмутимо продолжил свое занятие. Несмотря на грозный маузер в его руке и на пурпурный бант в петлице, по висевшему на стуле белому фартуку с бляхой я понял, что это и есть тот самый старший дворник Макеич.
– Что ж это вы развели вонищу? – начал я прямо с порога. – Неужели самому-то не гадостно?
Теперь он оглядел меня более внимательно. Некоторое время пытался понять, что я за птица, но, не придя, видимо, ни к какому выводу, разъяснил вполне вежливо то, что я уже слышал от Лежебоки: мол, пущай буржуáзия сама убирает, коль такая чувствительная, а они, пролетарии, привычные и уж как-нибудь переживут. Это, де, при Николашке Кровавом пролетарий горбатился; нонче же – не те времена.
– Мне что же, прямо в Петросовет звонить? – не вытерпел я.
«Придсидатель» ухмыльнулся:
– Звони, звони, гражданин, коли такой борзый. Вон