Короткое, как вздох, прощай…. Джасур Исхаков
и сочувствие.
Хотя его не видно, я сразу определяю, что он рядом. Я его слышу. До чего ж противный у него голос. Хотя похож на мой. А те, с кем я беспечно болтаю или травлю бородатые анекдоты, и не догадываются, что у меня в это время есть ещё один собеседник, Асик. Я его ненавижу и одновременно люблю.
Откуда взялся? Потом расскажу, хотя знаю, что мой рассказ о нем будет запутанным и непонятным для закоренелых материалистов. Я редко кому рассказываю об Асике, а если и рассказываю, то обязательно появляются новые детали и нюансы. В таких случаях Асик строго говорит мне: «Фантазируй, но имей меру, как говорил Джавахарлал Неру!»
В уютной приемной главного режиссера миловидная девушка раскладывала на компьютере «Косынку». Она улыбнулась мне и сказала, что он сейчас придет. Только я успел сесть в мягкое кресло приёмной, как, сладко улыбаясь, вошёл главный режиссер.
– Старик, ну что же ты как неродной? Почему не проходишь?
И он широким жестом пригласил меня к себе в просторный кабинет.
Асик был тут как тут и с ходу стал шептать мне на ухо:
– Бойся, когда тебя встречают слишком радушно. Это первый признак преждевременного извинения и последующего отказа.
Маленький засранец! Неужели опять окажется прав?
В недавно отреставрированном здании бывшего «Дома знаний» теперь был театр с удобными кабинетами, гримерными, душевыми, но плохо приспособленной сценой, как жаловались актеры. Кабинет главного был обставлен богато и со вкусом.
– Да ладно тебе – «со вкусом»! Сейчас, если есть деньги, можно приобрести и вкус, и всё что угодно! – небрежно сказал Асик.
– Прошу тебя, заткнись!
Асик вздохнул и замолчал, недовольный.
Накануне я позвонил главному и сказал, что я в Ташкенте и хотел бы забрать пьесу. Краем глаза я увидел её, лежащую на полированной столешнице массивного стола среди других папок, книг и всякой всячины. Терпеть не могу визиты подобного рода. Не спросишь же вот так, с ходу: «Ну что, понравилось?» И поэтому, согласно особому этикету, выдуманному для таких случаев, начали трепаться обо всем, боясь задеть главное – пьесу, которую я занес месяца три назад, ещё зимой. Обговорили, покуривая, все сплетни театральной (и не только театральной) жизни, обсудили слишком дождливую весну, цены на Алайском базаре, которые растут как на дрожжах, отъезд кого-то и куда-то… Наконец, когда уже невозможно было более тянуть кота за хвост, он взял в руки мою пьесу, похлопал снисходительно по обложке.
– Ну, старик, в принципе мило… – сказал он, глядя мимо меня.
Если говорят «в принципе», значит, что-то не то и твой визит обречен на полную безнадегу. К этому у меня выработался устойчивый иммунитет. Я проглотил это «в принципе», понимая, что моя пьеса здесь, кажется, не нужна. Но «мило»… Это слащавое, липкое, как мокрая карамель, слово означало одно: путного разговора не получится и зря я притаранил свой опус сюда. Асик оказался прав. Режиссер сообщил мне, что в моей пьесе аж шестьдесят три действующих лица, а у него в труппе всего лишь двадцать