Двойная жизнь. Андрей Анатольевич Хромовских
предводители я приму самое деятельное участие. Но довольно об этом… Какие ещё новости в уезде?
− К Бессовестнову дочери пожаловали, Мария и Елизавета, − механически сообщает исправник, глядя на меня с возрастающим недоумением. – В ихней городской квартире ремонт случился, вот они и… Так, значит, вы против Забугорского? – спрашивает он вдруг, надеясь, по-видимому, что я ещё одумаюсь.
− Против, − подтверждаю я. – Так и передайте Альбине Ильиничне; заодно и мои наилучшие пожелания. А сейчас, извините, неотложное дело обязывает…
С этими словами я встаю с кресла. Исправник звучно глотает и выпучивает на меня глаза: выпроводить гостя, не накормив его обедом – верх уездного неприличия, сродни оскорблению действием. Принуждённо раскланиваясь, он пятится к выходу, багровея от натуги, запихивается в тесную шинель, нашаривает рукою фуражку. Я мысленно желаю ему: «Исполать тебе, исправник!» − и нисколько не жалею, что волею судьбы ввязался в предвыборную баталию, для меня, по сути, никаким боком не интересную.
Скоро мимо окон цокают подковы (с громкою, как мне показалось, укоризною), вот минуют ворота, вот уже глухо ударяют о полевую дорогу − и через минуту уже ничто не напоминает о визите Онуфрия Пафнутьевича, лишь какая-то недомолвка незримо витает в душном июльском воздухе… Вспоминаю: дочери.
Откуда у Евграфа Иринарховича взялись дочери?
Глава VI
Однажды зимою (помнится, незадолго до рождества) Бессовестнов нагрянул ко мне в гости. После обеда, неплохого, но скучного (вопиюще трезвого) для его желудка, сидел на диване, слушал посвисты вьюги за окнами и поминутно и утомлённо зевал. Желая развеять его меланхолическое настроение, я спросил, не подумывает ли он жениться, хотя бы ради продолжения своей именитой фамилии. Он взглянул исподлобья быстро, испытующе, затем вдруг снял с шеи золотой медальон, открыл и, ни слова не говоря, передал мне.
Я всегда воспринимал медальон приятеля как безделушку, не раз говорил, что, наверное, не одни лишь амурные воспоминания заставляют его носить на шее неудачу безвестного ювелира, предполагал хранение под обсеянной мелкими бриллиантами крышкой, кроме прядки волос, засушенного цветка ромашки и прочих милых штучек, хранимых на память о ветреной юности, пары погашенных векселей или долговую расписку. Евграф Иринархович никогда не возражал, не отшучивался и ловко уводил разговор в сторону. Поэтому его внезапное желание (но, как мне показалось, вовсе не под влиянием душевного минутного порыва) раскрыть тайну медальона поразило меня чрезвычайно.
Я взял его, взглянул, − признаюсь, не без трепета − и увидел миниатюрный портрет.
На меня смотрела настоящая красавица в простом белом платье с рюшами (таковые до сего времени носит ржаная, творожная да яблоневая провинция). Лицо её, округлое, нежное, окутанное романтическою дымкою, дышало подлинным женским благородством, ныне, во второй половине девятнадцатого века, прекрасной, но – увы! − прагматичной половиной