Фатум. Том первый. Паруса судьбы. Андрей Леонардович Воронов-Оренбургский
без слов нажал большим пальцем на сердцевину распятия. Полоска мерцающей стали вылетела рыбкой и застыла пред казачьим носом. Губы скривились в подобии улыбки, взгляд стал мягче, доверчивее.
− Он, родимый… гляди-ка, догодил… Ужо и не чаял, что дотяну…
− Эй, Палыч! Где ты, двухголовый?! − крикнул капитан, обернувшись.
Денщик словно у дверей на часах бдил: его седая голова тут же заглянула в нору:
− Ась?!
− За попом гони кого-нибудь в крепость! Да только пулей. На деньги не скупись!
− Лечу, вашбродие!
Голова исчезла. Снаружи донеслись отборные «матушки», горохом посыпавшиеся из уст денщика.
− Ужо не поспеть им, барин. Да и на том поклон, что сам объявился. Выходит, не зазря… я на брюхе сюда полз.
Тут глаза казака нежданно закатились, и он с такой силой сжал челюсти, что Андрей услышал скрежет зубов.
Преображенский побледнел. Бросил волнительный взгляд на посиневшее лицо и мысленно вздрогнул от того, что так и не услышит признания из растрескавшихся губ.
− Да что ж ты умолк?! Сказывай! Слышишь, сказывай, черт! − не выдерживая напряжения, взорвался он.
Капитан безжалостно тряс его за плечи, хлестал по щекам, пытаясь хоть как-то привести в чувство, кричал в ухо:
− Ну, ну же, любезный, говори! Нельзя так, слышишь? Нельзя! Как хоть звать-то тебя?..
Но служивый − ни звука, лежал мертвяком, пугая бордовым белком закатившихся глаз. И только ветошь на нарах пучилась, трепыхалась судорожными взмахами, будто под ней билась ослабевшими крыльями раненая птица.
− Господи, ужли откажешь? − крестясь, вдогад вопрошал Андрей, склоняясь к самому изголовью.
− Подклад… вспори, барин… Подклад… в ём все сыщешь. Человек ты, вижу, особливый, чистоплотный… Помолись за Петра Волокитина… Чую, молитва твоя доходнее к Богу… Прощевай…
Тело казака дернулось дюже, выгнулось коромыслом, точно не желая расставаться с миром, и затихло.
Преображенский снял треуголку и перекрестился. Прочитав молитву, он отбросил с покойника рогожу, вынул из ножен кортик. Быстро перерезав гарусиновую опояску, вспорол подклад башкирского азяма37, в который был обряжен Волокитин. Пошарив рукой, Андрей Сергеевич извлек сверток, тщательно обмотанный куском зеленого сукна. В нем оказался служебный пакет, скрепленный пятью сургучовыми печатями, на которых красовалась знакомая капитану, как «Отче наш», аббревиатура из трех букв: «РАК». Помимо этого сверток оказался богат еще и сложенным вдвое листом розовой бумаги.
В это время до слуха офицера донесся протяжный свист со стороны притока. А мигом позже крик Палыча:
− Едут! Едут, вашескобродие!
Преображенский от греха схоронил пакет на груди, застегнул пуговицы, листок сунул за обшлаг кафтана и выбрался наружу.
* * *
Вечерело. Верхушки сосен кутали пестрые туманы. Из-за дальних изб вынырнули всадники, окрапленные золотом и кровью заката.
Андрей Сергеевич признал их: рысивший в первых на гнедой
Азям − разновидность татаро-башкирской одежды; стеганый, дол-гополый халат. (Прим. автора).