.

      Ах, вот оно что! —

      совсем невдалеке

      через дорогу

      робкое деревце

      чуть выступало

      из недвижного пространства

      ночного закулисья,

      всё окутанное лимонным светом

      весьма кстати оказавшегося рядом

      фонаря.

      С чуть приметной застенчивостью

      (почти кустик,

      только уж очень высокий)

      стояла она,

      стройная молодая липка,

      вся прозрачная листвой

      перед бархатной портьерой

      безмолвного ночного театра,

      стояла она,

      единственная актриса

      на той обнажённой сцене тротуара,

      чуть покачиваясь,

      совершенно, как и он иногда

      (только ещё призрачнее и невесомее),

      и вся излучала такую тишину,

      такую щемящую свежесть,

      недоступную банальным рукоплесканиям,

      что и я ощутил,

      почувствовал, что весь погружён

      в эту тёмно-сиреневую маяту

      тополиной страсти,

      что руки мои покрываются уже

      нежно-серебристой замшелостью,

      слегка фосфоресцирующей в темноте,

      что глаза, мои глаза —

      уже не мои.

      Я,

      прежде не допускавший и мысли,

      что за столом поэта

      может быть какое-то и иное

      освещение,

      кроме лунного,

      всегда презиравший

      обнажённую мишуру торшеров

      и полуночных фонарей

      (свеча – и та смотрела на меня

      с насмешливым подозрением),

      Я

      обнаружил здесь

      каким-то внутренним зеркалом,

      что начинаю видеть то же, что и он,

      мой неуёмный серебристолистый воздыхатель,

      что и дышу-то я

      уже не своей листвой —

      что это – он, он,

      что я, так же, как и он,

      весь окутанный тем же трепетаньем,

      устремляюсь куда-то,

      бормоча и