Дар. Карина Сарсенова
Он любил ненавидеть себя. Он ненавидел любить себя. Он вообще категорически предпочитал себя всему остальному миру.
Секс с собой не есть ли наисладчайшее из всех доступных удовольствий?
Поэтому он регулярно снимал проституток.
Плотская страсть, а точнее – имитация оной с продажной душой и в долларах измеряемой ценой тела, не есть ли это самый настоящий акт самоудовлетворения?
Когда нет нужды отдавать тепло сердца касаниям рук.
Когда духовное и плотское не смешиваются, не сливаются воедино.
Когда мир и любовь представляют собой лишь то, чем ты хотел бы их видеть.
Олицетворением подлинной бренности. Конечностью бытия. Смертью. И обречённостью на невозврат.
Ненависть к себе была его истинной любовью. Отчего-то он всегда знал, что недостоин жить.
Недостоин творить, даже разрушать!
Единственное, чего он оказывался достоин, – это безудержное стремление к наслаждению. Безудержное стремление. К безудержному наслаждению.
Раб желания и страха.
Раб сомнения и лицемерной, безверной веры.
Раб внешнего впечатления, раб ритуала.
Раб иллюзии, одним словом.
Он верил исключительно в материальность бытия. Вера заменяла ему реальность. Материя подменяла его дух. Настолько, насколько могла. Но ему и не требовалось слишком многого.
Он сам хотел, жаждал лгать себе.
И любую ложь извне, схожую с собственной, вкраивал в картину фальшиво выношенной реальности, достраивал недостающим пазлом некомпетентность личностного «я».
И если бы кто-нибудь поведал ему о грядущей встрече с истинной любовью, он бы рассмеялся горе-предсказателю в лицо. Цинично и хладнокровно. С подчёркнутой обыденностью, с десятилетиями выношенной привычкой насмехаться над болью. Над страданием. Над слезами.
И неважно, своими или чужими.
Цинизм был его способом защититься от непонимания. От самоосуждения. От душевной, сильнейшей из всех, безжалостной боли.
С другой стороны, внешнее очерствление души служило ему подспорьем от внутренне созревших и тянущихся наружу потребностей духа.
В каждом встречном он презирал в первую очередь себя самого.
Смерть… Она была для него одновременно спасительным уходом от давящей неотступности мира и ловушкой для перенагруженного страхами и желаниями эго.
Ибо он ощущал: окончательно разгрузиться не суждено никому.
Смерть – не более чем очередная иллюзия.
Её не существует, и поэтому личностное бытие страшило в полномасштабной мере.
Он никогда не сможет уйти от себя самого.
Он пленник индивидуальной доли, личного удела.
И лишь прохождение, проживание данного удела сполна даёт шанс на обретение подлинной свободы.
Свобода персонального «я» – удовлетворение этой, наиболее насущной изо всех потребностей, сподвигало на принятие вызовов и, самое главное, их преодоление.
Борьба за свободу воли и опасения перед ответственностью