Фатум. Том второй. Голова Горгоны.. Андрей Леонардович Воронов-Оренбургский
его из башки. Пусть вон лошадь думает, у нее голова больше.
Глаза девушки обожгло слезами. Такой тон был хуже всякой порки. Обида и злость оглушили ее, взвинтили нервы…
Она почти не слышала папашиной болтовни вперемежку с чавканьем. Тот между делом успел расправиться с отварным куском вчерашней холодной мулятины, что завалялся в суме. Тереза подавленно молчала. И правда, она позабыла о Луисе… «Хм, зато уж Луис наверняка не забыл о нас. Почему так долго нет Диего? Святая Дева, а вдруг там, в ущелье, они уже встретились: Диего и Луис?!»
– Это какой же надо быть дурой! – продолжал орать Антонио с набитым ртом. – Отдавать себя сумасшедшему, который готовится стать мертвецом! Ты мне ответишь, что происходит с тобой? Эй! Я спрашиваю! Да не молчи ты, сучье отродье! Язык-то у тебя есть?
– Есть, но не такой длинный, как твой. Между прочим, у тебя штаны расстегнуты, – с серьезным видом сказала Тереза, взглядом указав на ширинку: – Когда ты по-следний раз мылся?
– А что? – папаша насторожился, будто при беседе с королевским жандармом.
– Ты такой грязный и вонючий, отец, что рядом и лошадь задохнется.
– Цыц! Не умничай – мы в дороге. – Он долго стоял с бордовым от злости лицом, прежде чем нашелся: – Я всё же, Терези, надеюсь, что ты уважаешь меня и доверяешь больше, чем хочешь показать. Пойми, ты играешь с огнем, дочка! Надо крепко подумать.
– С ним я готова играть в любые игры, ты же сам говорил: когда любишь – не думаешь!
– А надо бы… – Початок упреждающе поднял указательный палец.
– Ну вот, индюк думал да в суп попал.
– Ух ты, какая шустрая!
– А ты – трусливый! Ну, закончил? Ты скоро мне плешь проешь. А теперь послушай, – девушка легко взо-бралась на козлы. – Может, я и дура, не спорю, но совесть моя не на дне бутылки. Короче, я еду за ними!
Кнут яростно щелкнул над лысиной Муньоса, карета накренилась и нехотя тронулась. Буйное одеяло листвы скрыло ее; империал скрипел уже где-то там, за дальней персиковой рощицей, а он продолжал стоять у погасшего костра и тупо таращился на примятую колесами траву. Ветер с песком был ничто в сравнении с бурей, бушевавшей в его сердце. Антонио пришел в себя от укусов жалистых паутов3.
– «Ты понял?» – Початок желчно передразнил дочь. – Да, понял, что я последний бурро4.
Глава 4
Небо развиднелось, когда перед доном и Мигелем открылся зев теснины. Корявое жерло – длиною не более чем в две четверти лиги и шириной в триста футов – было схвачено жесткой щетиной чапарраля; подножия каменистых зубцов утопали в непроходимых дебрях скальной розы и пышнорунных наростах испанского мха.
Диего поднял воротник, северный ветер измученными порывами глодал искрошенные углы глухого ущелья. Курящаяся мгла заполняла его как беспросветная зыбучая топь. И то, что шевелилось и жило в ее глубинах, имен не имело.
Де Уэльва придержал коня, а Мигель вдруг сказал тихим голосом, показавшимся неожиданно громким:
– Я
Паут, слепень, овод – разновидности мух-вампиров.
Бурро – осел (исп.).