НАИРИ. Виктор Улин
свое дело.
– На самом деле, если на то пошло… В каком ряду мы с вами сидим?
– Если честно, не знаю. А в каком?
– В двадцать первом, – ответил я, не задумываясь, почему женщина с красивыми ногами не знает своего ряда.
– И что это меняет?
– Все.
Женщина смотрела непонимающе.
– «Двадцать одно» – счастливое очко. «Тринадцать» им гасится. Минус с плюсом обращаются в ноль.
–…Возьмите вкусняшку!
В проходе стояла бортпроводница и, маслясь улыбкой, держала перед пенсионеркой поднос с конфетами. Я потянулся, захватил целую горсть и молниеносно отдернул руку. В ответ раздались такие звуки, что промедли я долю секунды – и острые ноготки, покрытые бесцветным лаком, впились бы в меня.
Соседка восхищенно покачала головой:
– Ловко. Вашей быстроте позавидуют десять кошек.
– Быстрота спасает жизнь. Держите.
Я раскрыл ладонь, она взяла леденец в зеленой обертке.
– Почему эта Раушания вас так ненавидит?
– Какая Рушания?
– Да серенькая сикушка в малиновом, которая на вас зашипела.
– А откуда вы взяли, что она Раушания? А не Чулпан или… Эндже. Хотя она такая же Энже, как я Арчибальд.
– «Же» понятно. А «эМ» причем?
– Не «МЖ», а «Эн-Дже». То есть «жемчужина».
– А это по-каковски?
– По-татарски. Мы летим казанским бортом, тут все татаре.
Двигатели рокотали одинаково ровным гулом.
Самолет тронулся.
Планер жалобно заскрипел.
Каждый кусок дюраля, каждый винтик, каждая заклепочка жаловалась, что им до смерти надоело болтаться в небе и хочется больше не покидать землю, пойти на переплавку и возродиться в чем-то более спокойном – хоть в пивных жестянках. Впрочем, я никогда не интересовался, льют ли пиво в емкости из вторичного алюминия.
– А вы что – знаете татарский?
– Откуда мне знать, я не татарин. Но некоторые имена известны. Так почему эта маленькая злючка – Рушания?
– Потому что так написано на бейдже, который прицеплен ей на грудь. Почему вы не прочитали?
– Потому что я на ее грудь не смотрел.
– А на мою смотрели.
От женщины не укрывался ни один взгляд.
Это казалось даже забавным.
Нам предстояли всего пять минут предполетных разговоров и от силы десять послеполетных, разделенные четырьмя часами сна.
Мы не имели потребности знакомиться, друг для друга оставались безымянными.
Между нами не существовало словесных границ, устанавливаемых знанием или перспективами.
Я мог отвечать как угодно и ответил то, что думал:
– Потому что у вас есть грудь, а у нее – нет.
Треща и раскачиваясь, «Боинг» доехал до края перрона, свернул на рулежную дорожку.
– Но она не виновата в том, что у нее слишком маленький бюст.
– Как и я в том, что люблю женщин, у которых бюст не слишком маленький.
Говорить можно