12 самых страшных тайн. Юлия Анатольевна Нифонтова
линолеуме скрывались гораздо более содержательные письмена. На Карину бросал короткие, как выстрелы взгляды, полные нескрываемого скепсиса. Когда пришёл момент для резюме, то мастер лишь отметил все глагольные рифмы, которые удивительным образом отпечатались в его скучающем сознании, сбой ритма, кочующие ударения и нарушения логической цепочки. К этому было ещё добавлено – отсутствие всякого смысла в прослушанной им несуразной какофонии звуков.
Следующей на арену для битья вышла я, пролепетав свои слёзные вирши о жестокой судьбе и одиночестве. На что учитель среагировал благосклонно и успокоил меня тем, что это скоро пройдёт, не уточнив, что же именно должно исчезнуть из моей жизни: стихи или одиночество? Но видимо, эти два понятия были, по его мнению, почему-то неразрывно связаны…
Жерарчик не стал следующим в цепочке казнённых Иродом младенцев. Он импозантно вышел на авансцену и с душевным придыханием, нежно грассируя, что обзавидовался бы даже Вертинский, поднапустил обаяния, читая красивые заклинания бархатным голосом. Все зрители легко поддались гипнотическому влиянию хитреца, кроме неутомимого истребителя гнусных рифмоплётов – Разрываева.
Из трёх стихов, прочитанных Жераром, мастер выделил последнее, разбив в пух и прах два предыдущих:
– Первые были – так себе… Проходные. Ни о чём. Да и вообще, ты заставил нас себя слушать только лишь благодаря актёрству. Форсировал голосом. Дома, штоль, перед зеркалом репетировал? – мастер презрительно хмыкнул, – Но вот последнее… из этого при должном трудолюбии можно вылепить нечто на самом деле стоящее… поднимает, так сказать, над суетой, не для гордыни писано… но для вечности…
После дебюта в студии, словно после обряда инициации, мы с Кариной вышли подавленные и тусклые, будто разом постарели. А Жерарчик, не в силах сдерживать тайное ликование, загадочно посмеиваясь, полдороги интриговал нас тем, что скоро сообщит некую потрясающую новость.
Оказывается, он искал подходящий антураж. Когда мы проходили по парку, интриган вскочил на постамент, оставшийся от унесённой ветром истории, гипсовой пионерки:
– А вот теперь сенсационное разоблачение! Внимание, дамы! Из стихов, что я прочитал, первые два – Бродского, а последнее, которое Разрываев похвалил – моё! Я – гений!!! Всё, в студию можно больше не ходить.
И действительно, в студии Жерар больше не появился. А нам с Кариной пришлось пройти все круги литературного ада, положить жизнь, чтобы с полным правом называться громким именем – писатель. Тратить сбережения, нервы, силы, чтобы донести людям свои сердца, не получая ничего взамен, кроме обидных тычков, непонимания, презрения и равнодушия. После мы даже нежно полюбили нашего учителя Ивана Марковича Разрываева, поняв, от скольких бед и разочарований он хотел нас предостеречь.
А Жерар… он жил забубённой жизнью настоящего поэта – непредсказуемой, полуголодной… и свято верил в свою гениальность.
Самое страшное