Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. Том 1. Сборник
ли мы друг друга понимали. Где мне было постигнуть в то время всю многообразность его исключительной природы! Смешно даже подумать о том, как я силилась переделать его на свой лад, а он чуть-чуть не открещивался от моих идеальных теорий, и, кроме бесконечных споров, ничего из этого не выходило, хотя и не мешало нам сблизиться еще теснее.
Но вот мы плывем к Веве, в прелестное майское утро, по зеркальному Женевскому озеру… Остановились на берегу в Pension Perret[184], где нас кормили до крайности плохо. Лев уверял, что суп там готовился из полевых цветов: «Разве вы не узнаете лиловых колокольчиков, сорванных вами сегодня утром? Вы их бросили, а они ими воспользовались, и мы же будем за них платить!..» За столом с нами сидели три долгозубые, некрасивые англичанки и посматривали на нас как-то враждебно. Легко может статься, что наша неукротимая веселость оскорбляла их великобританскую важность. Впрочем, мы с ним и не засиживались и тотчас после обеда отправились к нашим друзьям, жившим поблизости.
И какие это все были милые, приятные люди! Княгиня Мещерская, урожденная Карамзина, с мужем, дочерью и сестрою Е. Н. Карамзиной, моей задушевной приятельницей. Затем прелестная и уже немолодая чета Пущиных – Михаил Иванович и Мария Яковлевна, прозванных впоследствии Львом Николаевичем Филемоном и Бавкидою[185], и, наконец, в виде перца к соусу, милейший седовласый юноша с розовым лицом, Михаил Андреевич Рябинин, общий наш фаворит, очень умный, забавный, неистощимый на выдумки и рассказы.
В его присутствии смех не умолкал. Бедная княгиня Мещерская, слабая и больная, умоляла его пощадить ее; но раз пустившись в свои неимоверные анекдоты, он уже не мог остановиться… Смех тогда превращался в крик, и случалось даже, что иные падали со стульев на пол, пока он ораторствовал и фантазировал.
Мой Лев не отставал от него и всех привлекал своей детской веселостью и оригинальными выходками.
Были тут и другие знакомые, гораздо менее близкие и не совсем интересные. Они стояли у нас на скорбном листе des intrus – «незваных», и мы мастерски умели отделываться от них.
Раз утром все «званые» отправились пешком на Glyon; Glyon, как известно, самый высокий пункт местности над Веве.
Путь наш был усеян цветами в буквальном и переносном смысле. Пышная весна смотрела нам прямо в глаза и опьяняла нас. Сколько помню, мы все без различия лет, были похожи на подкутивших школьников… Взобравшись на гору в поте лица, мы нашли общую гостиную единственного тогда отеля битком набитую англичанами, американцами и всяким другим людом.
После чаю Лев, не обращая никакого внимания на многочисленную публику, бесцеремонно уселся за фортепиано и требовал от нас, чтобы мы начали петь.
Скажу без скромности, что у меня был тогда прекрасный голос и я много занималась музыкой. Случилось, что и М. Я. Пущина певала когда-то. Она вторила мне своим верным голоском, два Михаила подтягивали басом, а Лев управлял нами в виде капельмейстера.
Не знаю, насколько импровизированный концерт был
Поездка состоялась в апреле 1857 г. (см. дневник от 9-11 апреля ст. ст. 1857 г.). Поселились сначала в пансионе Perret в Кларане.
М. И. Пущин – брат декабриста И. И. Пущина; привлекался по делу о декабристах, был лишен дворянского звания, чинов, разжалован в солдаты. Затем участвовал в Турецкой кампании 1828–1829 гг., встречался с Пушкиным. Толстой писал П. В. Анненкову 22 апреля 1857 г. из Кларана: «Пущин этот – прелестный и добродушный человек. Они с женой здесь трогательно милы, и я ужасно рад их соседству» (