Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. Том 2. Сборник
июля
Сегодня я достал из библиотеки Тютчева, сидел в зале и читал. Лев Николаевич подходил ко мне, указывал те, которые ему особенно нравятся, а о славянофильских говорил: «Это вздор».
Вечером Лев Львович заговорил об Островском. Николай Николаевич спросил, был ли с ним лично знаком Лев Николаевич.
– Как же, я с ним почему-то был на «ты». Помню, в последнее время пришел к нему, он после болезни, с коротко остриженной головой, в клеенчатой куртке, пишет проект русского театра. Это была его слабая сторона – придавать себе большое значение: «я, я». Он и разговор постоянно наводил на эту тему. Островский был окружен всегда своим кружком поклонников, которые превозносили его, и потому говорить с ним было довольно трудно.
Из пьес Островского Лев Николаевич особенно любит «Бедность не порок», называет ее веселой, сделанной безукоризненно, «без сучка и задоринки». Хваленой «Грозы» не понимает;[132]и зачем было изменять жене, и почему нужно ей сочувствовать, тоже не понимает. Жадова[133] находит сделанным слишком по рецепту, «с ярлычком». Высоко ставит у Островского совершенное знание языка действующих лиц.
Лев Львович о Гончарове высказал мнение, что из русских писателей он, как человек, был из лучших.
– Да, но он был до мелочности щепетилен, обижался, завидовал, что ли. Это смешное его обвинение Тургенева, что будто бы тот его обкрадывал, называл Лизой свою героиню, когда у него была Лиза, и так далее[134].
Стали считать года. Лев Николаевич сказал, что он считает себя зажившимся. Он помнит за шестьдесят лет. На его глазах картина жизни изменилась до неузнаваемости.
– Меня всегда занимал вопрос, что сказали бы, например, самые умные римляне эпохи Сенеки, если бы собрать их и спросить, что произойдет в будущем. Наверное, ничего не угадали бы. Они говорили бы, что цирк разовьется до совершенства, или что-нибудь в этом роде. Трудно, невозможно предвидеть.
23 июля
‹…› Богуславский вступился за обряд ‹…›. Говорит медленно, как бы выжимая мысли из головы, и, в конце концов, разряжается банальностью. Лев Николаевич стал выказывать признаки нетерпения. Когда Богуславский произнес: «Я думаю, вы признаете, что обряды нужны для масс», Лев Николаевич заявил ему: «Для каких масс? я сам масса». Богуславский стал говорить что-то о гипнотизирующем действии обрядов, на что Лев Николаевич привел слова Шарко, что загипнотизировать можно лишь к дурному поступку, но не к хорошему.
«Но вот что меня занимает, – продолжал глубокомысленный собеседник, – ведь слово не вполне передает мысль, значит, идеи будут искажены». Лев Николаевич, недоумевая, к чему все это, сказал, что Тютчев говорил: «Мысль изреченная есть ложь», а Гете говорил: «Что я пишу, то хуже того, что я говорю; что я говорю, то хуже того, что я думаю». Богуславский глубокомысленно кивал головой, а относительно слов Гете изволил заметить, что это очень и очень интересно.
Стали прощаться и расходиться
Неодобрительный отзыв Толстого о «Грозе» появился уже вскоре после выхода в свет пьесы: «„Гроза“ Островского же есть, по-моему, плачевное сочинение, а будет иметь успех» (письмо к А. А. Фету от 23 февраля 1860 г. –
Герой пьесы Островского «Доходное место» (1857).
Гончаров обвинил Тургенева в литературном плагиате, полагая, что писатель воспользовался идеями и образами «Обрыва», с содержанием которого его познакомил сам автор еще до публикации романа. Дело дошло до третейского суда, который не признал справедливой жалобу Гончарова. В 1875–1876 гг. Гончаров написал «Необыкновенную историю», где все романы, за исключением «Рудина» («Новь» еще не была опубликована), рассматривал как вариации на темы «Обрыва».