После Европы. Иван Крастев
Россия не станет препятствовать вступлению в Союз Киева, а последующее присоединение Путиным Крыма оказалось полной неожиданностью. Другой пример – неоднократные заявления Брюсселя, что отчуждение граждан от европейского проекта – всего лишь результат неэффективной коммуникации. В разгар украинского кризиса канцлер Германии Ангела Меркель после телефонного разговора с российским президентом Владимиром Путиным пришла к выводу, что тот живет в «другом мире». Три года спустя уже сложно сказать, кто из них двоих живет в «реальном».
После окончания холодной войны и расширения Союза Брюссель был зачарован социальной и политической моделью Европы, сформировав совершенно некритическое представление о векторе истории. Европейская общественность решила, что глобализация ослабит роль государств в качестве ключевых международных акторов и национализма – как основного ресурса политической мобилизации. Собственный послевоенный опыт преодоления этнического национализма и политической теологии европейцы приняли за глобальную тенденцию. Как пишет Марк Леонард в своей преисполненной оптимизма книге «XXI век – век Европы»,
Европа олицетворяет собой синтез энергии и свободы, которые дает либерализм, со стабильностью и благосостоянием, которые обеспечивает социальная демократия. По мере того как благосостояние человечества будет расти, преодолевая рубеж удовлетворения основных потребностей, таких как утоление голода и сохранение здоровья, европейский образ жизни будет обретать все более притягательную силу[7].
Но то, что еще вчера казалось правилом, сегодня все чаще выглядит как исключение. Беглого взгляда на Китай, Индию и Россию, не говоря уже о большинстве мусульманских стран, достаточно, чтобы заметить, что и этнический национализм, и религия остаются главными движущими силами в мировой политике. Европейский постмодернизм, постнационализм и секуляризм скорее выделяют Европу, нежели делают образцом для остального мира. Миграционный кризис показал, что национальные идентичности, отпетые и похороненные, с новыми силами возвращаются в современную Европу.
В последние годы европейцы начали осознавать, что заслуживающая всяческих похвал европейская политическая модель едва ли будет принята во всем мире или хотя бы ближайшими соседями Европы. Таков европейский извод «галапагосского синдрома», который постиг японские технологические компании, пару лет назад столкнувшиеся с тем, что производимые ими лучшие в мире 3G-телефоны не могут выйти на мировой рынок просто потому, что тот не поспевает за необходимыми для их использования инновациями. Разработанные в тепличных условиях изоляции от вызовов окружающего мира, японские чудо-телефоны оказались слишком идеальными, чтобы быть успешными. Сегодня Европа переживает собственный «галапагосский синдром»[8]. Возможно, ее постмодернистский порядок стал настолько передовым и специфичным для своего контекста,
Mark Leonard,
Ivan Krastev and Mark Leonard, “Europe’s Shattered Dream of Order,”