Единственный и его собственность. Макс Штирнер
самую суть (опять привидение) человека, остроумно сравнивая последнего с дыркой в кольце – казалось бы, пустота, но без этой пустоты кольца не получится: значимое и – важно отметить! – действительное, действующее отсутствие. Сартр в свой черед позаимствует эту ювелирную метафору и в труде с характерным названием «Бытие и Ничто» назовет человека ни много ни мало бесполезной страстью – чем не страсть эгоиста? – из кожи вон лезущей, чтобы стать кем-то (то есть достичь бытия, стать собой), но без всякого шанса на результат (увы, Ничто как судьба). Как большое течение, экзистенциализм будет вдоволь питаться из Штирнера, чаще всего о том не догадываясь: бессмысленность существования, бунт в сердце абсурда, мерзкая, тошнотворная чуждость вещей и событий – во всем здесь сквозит вековое «не Я, не мое, не действительное!..»
Однажды задавшись вопросом: а кто я, что есть мое? – человек постепенно мельчал и совсем растворился в несобственном, чуждом пространстве, пока один остроумец не признал наконец, что это лицо на песке – лицо эгоиста-единственного – смывает прибоем без всякого собственного остатка, теперь уже окончательно.
Вернемся назад и заметим: не этого ведь искал Штирнер. Его эгоист не стремится к забвению, напротив, он жаждет всей полноты бытия – для него в уравнении «Бытия и Ничто» второе лишь рамка для первого, главного. Штирнер в действительности не ищет для своего эгоиста, или себя самого как эгоиста, смерти, провала в Ничто – он ищет как раз основания, солидной и неотъемлемой позитивности, на которой возможно бы было построить единственно-эгоистическое существование, вполне обособленное от чуждого мира вещей и событий. В этом трагедия Штирнера, его неотрефлексированная раздвоенность: на классическое-утвердительное, на неклассическое-отрицательное, на вчера и на завтра философствующей Европы. По мысли его, сейчас мы отбросим всё лишнее, то есть несобственное – и там-то, в остатке откроется истина, суть моего и меня самого. Штирнер пробует то, что еще станет деструкцией Хайдеггера, деконструкцией Деррида, на деле – in vivo, а не in vitro. Он разбирает завалы из призраков не для того, чтобы похоронить эгоиста поглубже, а для того, чтобы освободить эгоиста, уже похороненного под теми завалами. Тем более жаль, что ничего не выходит. «Что же остается, если я освобожусь от всего, что не есть я? Только я и ничего другого, кроме меня». Что же за Я – остается?
Чем больше я трачу себя, отщипывая от себя по кусочку, по призрачку, тем меньше меня остается. Всё – имена, положения, свойства, гражданства и национальности, чувства, язык, даже тело, ведь тело же вписано в мир и тем самым уже как-то обобщено, разделено мною с миром, тем отчуждено от меня самого, – Я должен отдать на откуп Ничто, того, что меня пожирает. Отчаянный, Штирнер меняет регистр, с вызовом – по поводу Фихте – вдруг соглашаясь: «Когда Фихте говорит: «Я – это всё», то слова его, по-видимому, вполне совпадают с моими взглядами. Но Я – не есть всё, Я разрушает всё, и только саморазрушающееся, никогда не имеющее бытия, конечное