Стихотворение Владислава Ходасевича «Обезьяна»: Комментарий. Всеволод Зельченко
распростертого на земле нищего и наклонившегося над ним неизвестного человека, я думаю не о катастрофе на Арбате, а о другом случае: как-то давно я наткнулся на серба, склоненного над издыхавшей на тротуаре обезьяной. Бедняга, с глазами, полными слез, тыкал зверю в рот грязный огрызок мармелада. Эта сцена, по-видимому, тронула меня больше, чем смерть нищего. Она глубже врезалась в мою память. Вот почему теперь мертвая обезьяна, а не нищий, серб, а не неизвестный человек, вспоминаются мне, когда я думаю об уличной катастрофе»[85]. Уже в эмиграции Дон-Аминадо подытожил мотив: «Ноет шарманка. Рапсодия Листа. / Серб. Обезьянка в пальто. / Я вспоминаю Оливера Твиста, / Диккенса, мало ли что…» («Март месяц», 1926). Он легко сочетается и с ностальгической составляющей; ср., например, у Лидина: «Мы, дети, думали, наверно, о Марице, о Сербии, где, видимо, бедно и голодно живется, думали и о тропических странах, откуда привезли в холодную Россию умирать обезьянку…»[86]
Для сентиментальных рассказов о безответных обезьянщиках и их беззащитных питомицах русские беллетристы (отталкиваясь, скорее всего, от европейских моделей)[87] изобретают подчас замысловатейшие коллизии. Так, в «Случае» Н.Д. Телешова[88] мастеровые спасают замерзающего чужестранца (судя по тому, что к нему обращаются «мусью», это припозднившийся савояр), а затем, потрясенные его песней о родине и исполнившись жалости к обезьянке, грабят винную лавку, чтобы отправить его домой. В «Шарманщике» С.А. Поспелова[89] еврей из западноукраинского местечка, уступая напору коварного проходимца («Рубиса считали греком, но точного происхождения его никто не знал; одни говорили, что он цыган, другие – молдаванин»), покупает его шарманку и обезьянку, после чего решает переменить судьбу и вместе с семьей и пожитками уезжает играть на ярмарке[90]; в конце концов толпа пьяных погромщиков линчует зверька («Проклятая жидова наняла себе на службу дьявола») и избивает его хозяина[91]. В ноябре 1914 года в первом военном номере «Нового журнала для всех» (несколько месяцев после объявления войны многие русские журналы не выходили), рядом со сценами немецких бесчинств в Польше и поминальной фотографией Реймсского собора, появился рассказ Людмилы Ануфриевой «Из бумаг писательницы». Его героиня видит смерть обезьянки в дачном поселке на берегу Финского залива: посреди уличного представления зверек, истязаемый «черным человеком», падает навзничь, кровь хлещет из его горла фонтаном, оставляя равнодушными досужих зрителей. В отчаянии писательница кричит им о Дарвине («Чарльз – по-русски Карл»), о родстве обезьян и людей («Так вот, если б ваш ребенок вот так же на цепочке в красной юбочке, и притом больной…»); вскоре, однако, выясняется, что все это лишь фантазия экзальтированной героини, переживающей расставание с женихом, и одновременно сюжет ее будущего рассказа[92]. Симптоматично, что в каждом из этих текстов упомянуты, в качестве значимых «сострадательных» деталей, взгляд обезьянки и прикосновение ее
Здесь первым приходит на ум роман Гектора Мало «Без семьи» (1878, русский перевод – 1886). Ср. также в рассказе Бунина «Тишина» (1901): «А вон Савойя – родина тех самых мальчиков-савояров с обезьянками, о которых читал в детстве такие трогательные истории!»
Указавший нам на этот текст М.В. Безродный отметил, что его первую публикацию (Нижегородский сборник. СПб., 1905. С. 305–313) рецензировал Ходасевич; в его ироническом отзыве телешовский рассказ назван в ряду «написанных в обычном стиле „Знания“» (Собр. соч. II, 29).
Русская мысль. 1906. № 6. С. 1–36; отд. изд.: М., 1911.
Странное видение «жида-покупщика», бродящего с отобранной за долги шарманкой, возникает и в «Шарманщике» Георгия Иванова (1912).
Так же гибнет обезьяна в бунинской «Чаше жизни». Любопытно возрождение штампов дореволюционной беллетристики у советских писателей: так, в повести В.И. Смирнова обезьянку зашедшего на рабочую окраину Петрограда шарманщика-грека убивает черносотенец, в мистическом экстазе приняв ее за черта (