Алые розы на черном кресте. Ольга Рёснес
чтобы как можно лучше вписать его в общее дело незримой круговой поруки.
Глянув в проход вагона, Леша торопливо отворачивается: толстая, на верхней полке, бабища машет ему рукой… да как она смеет! Он ведь тут не чернорабочий, как остальные. Все бабы – дуры. И снова эта, напротив, считает проносящиеся мимо березы…
Скоро уже Троицкое, десятиминутная стоянка, и Леша мысленно сочиняет свое первое для стройотряда распоряжение, с которым выйдет на платформу: до прихода автобуса не бегать в буфет за водкой и не мочиться в кусты. И та, что сидит в данный момент напротив, пусть знает: порядок в отряде касается всех. Он искоса глянул на нее: ждет, что он еще ей интересного расскажет. И не просто так ждет, но вслушивается в потаенный ход его мыслей. Ей, что, больше других надо? От нее веет чем-то необычным, запретным, то ли взрывным, на грани насмешки, весельем, то ли неестественным для ее возраста скорбным отчаянием, тут сразу не разберешь. Но эта ее напряженная внимательность, то и дело обнаруживающая себя в быстром, колющем взгляде, словно разжижает и растворяет Лешины амбиции, и вот уже нет ничего такого, чем ему стоило бы в себе восхищаться, все становится легким, прозрачным, простым, и даже его великая догадка о профессиональном жертвоприношении теряет свой жуткий, захватывающий смысл. Тут что-то не так, тут нет опоры рассудочному порядку, тут всё от скрытого воления, скорее всего, произвола, а может… свободы? Нет, этого не может быть, чтобы кто-то вот так, не напрягаясь, свободой владел. Это опасно, недопустимо, это в конце концов глупо: принимать свободу всерьез. Однако само присутствие этой девчонки наколдовывает Леше странную в себе неуверенность: незыблемая основа его самоуважения, самолюбия и гордости, на которую не посягает вышколенный зубрежкой рассудок, теперь попросту самоустраняется ввиду своей же бесполезности, высвобождая место требовательно воющей пустоте. Эта молчаливая внимательность, это напряженное вслушивание… и что-то под самым у Леши сердцем отвечает на обращенный к нему вопрос, какая-то растоптанная, придушенная жизнь готова уже встрепенуться и броситься навстречу обращенному к ней зову… просто какое-то наваждение!
– А ты, собственно, что тут делаешь? – желая хоть как-то вернуть себе свое обычное полупрезрение-полусочувствие окружающим, как бы мимоходом интересуется, подавляя зевок, Леша, по привычке уже прикидывая, какая ему может быть от этого знакомства польза. Мужик или баба, без разницы, главное, чтобы что-то тебе давал. Дающий, он же донор, он же… да просто материя, корм для моли.
– Я комиссар стройотряда.
Вот она, значит, какая. Психолог наверняка бы разобрался, что это за стереотип. Ха-ха, психология все еще мнит себя наукой, хотя ей, заквашенной на блевотине Фрейда, давно уже пора было бы сгореть от стыда. И хорошо, что об этом никто ничего не знает, иначе куда бы ломанулся отделавшийся от нормальной скуки мир? Но Леша-то знает: стереотип годен разве что для стадного быдла, тогда как такие,