Двойные двери. Татьяна Свичкарь
за ворот комочки бумаги. Но и на Антона взглядывала, и от взгляда этих жгущих глаз он будто проснулся – впервые за много лет.
Так началась эта любовь, которая не имела права быть, дважды не имела, потому что он был священник, монах в миру, а Лида была замужем. Они же вели себя как дети – искали какие-то укромные места, чтобы встретиться, дорваться друг до друга – и было им всё равно, лесная ли то поляна, или чей-то заброшенный сарай.
И рухнуло тогда всё, что он много лет строил в душе своей, и всё это, всё христианство, казалось теперь уныло, благообразно, до тоски правильно. Как от мира живого шагнуть в постылую тюрьму – так воспринимал теперь Антон то, что прежде казалось ему обретением свободы и душевной истины. И не хватало у него духа сделать это – отказаться от мира и шагнуть туда, куда звал теперь его только один долг. Это было то, чего так боялся он ещё в юности.
А Лида – это та одержимость, на волне которой вершатся подвиги, и ради неё Антон готов был бросить всё, и он непрерывно молил её сделать это – всё бросить, уехать вместе.
Однако Лида медлила. Муж её работал в городе, в серьёзной компании, в которой можно было расти, зарабатывать всё больше – и не бояться ни Бога, ни чёрта, ни кризиса, ни капризов начальства. Была и дочка, которой шёл третий год. И как ни наслаждалась Лида этой любовью – подарком в размеренной её жизни, огнём, который вряд ли загорится в её судьбе когда-нибудь ещё, почти наверное – не вспыхнет больше – Лида всё же медлила. Она уже прошла с мужем этот долгий путь в семейной жизни, когда вроде бы и молоды, и влюблены друг в друга, и почему бы – не пожениться, не попробовать… А потом сомненья, раздумья – ощущенье, что попала в клетку, поиски лучшего, своего, треклятой этой «второй половины». И наконец – успокоение. Уже они с мужем – родные люди, не раздражают привычки друг друга. Живёшь вроде бы спокойно, своею жизнью – работаешь в школе, хозяйничаешь дома, а чувствуешь за спиной – семью.
И ещё было важно. Лида знала, что Гриша её – не предатель. Она убедилась в этом во время тяжёлой своей болезни, когда муж и со всем хозяйством управлялся, и о дочке заботился, и о ней самой, о Лиде, доходящей от слабости – чуть ли не с ложки её кормил. Ездил даже среди ночи в город, в круглосуточную аптеку за лекарством, чтобы сбить ей температуру. А как следил потом, чтобы не ступала она на пол босыми ногами – всегда ходила в толстых вязаных носках!
И в Лиде всё больше говорил голос разума, подсказывающий, что с мужем ей будет хорошо и спокойно прожить век, что этим нельзя рисковать. Потому как неизвестно ещё, что выйдет в той, новой жизни. Кроме того, Лида сама росла с отчимом, и видела: к ней, приёмышу, и родившемуся впоследствии родному сыну, отчим относился по разному. Мать как будто всегда оправдывалась, когда делала что-то для Лиды, а отчим снисходил…
Можно ли собственной дочке вместо отца, для которого она – свет в окошке – привести