Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского. Владислав Бахревский
нас теперь души соловьиные! – сказала она тогда. То было в мае.
Он поспешил в свой флигелек. Записал стихи и, помедлив, вывел вверху «Майское утро».
В душе что-то совершалось, и это непонятное требовало выхода. Перо само побежало по бумаге, занося на лист торжественную музыку печали. Майская ночь стояла перед глазами и – часовня.
«Как величественно это небо, распростертое над нашим шатром и украшенное мириадами звезд! А луна? – Как приятно на нее смотреть! Бледномерцающий свет ее производит в душе какое-то сладко уныние и настраивает ее к задумчивости… Живо почувствовал я тут ничтожность всего подлунного, и вселенная представилась мне гробом. “Смерть, лютая смерть! – сказал я, прислонившись к иссохшем дубу. – Когда утомится рука твоя, когда притупится лезвие страшной косы твоей и когда, когда перестанешь ты посекать всё живущее, как злаки дубравные?… Ты спешишь далее, смерть грозная, и всё – от хижины до чертогов, от плуга до скипетра – всё гибнет под сокрушительными ударами косы твоей”».
Он услышал самого себя, голос свой, произносящий грозные слова о грозной судьбе человечества. Мешали слезы, он писал почти вслепую, сдерживая рыдания:
«И я, и я буду некогда жертвою ненасытной твоей алчности! И кто знает, как скоро? Завтра взойдет солнце – и, может быть, глаза мои, сомкнутые хладною твоею рукою, не увидят его. Оно взойдет еще – и ветры прах мой развеют».
Перо выпало из руки. Он плакал, и не потому, что было жалко жизни своей. Свершилось! Он – поэт.
– Варвара Афанасьевна!.. Варвара Афанасьевна!..
Он знал, чье это благословение.
Снова взял перо и на оставленном вверху листа свободном месте написал: «Мысли при гробнице».
Поэт – существо надмирное.
Василий Андреевич впал в задумчивость.
Бродил возле мельницы, глядя в омут. Часами сиживал на Васьковой горе. Ладно бы молился али с девицею. Ан, нет. Сидел, глядел, и – вздыхал.
Встревожилась Мария Григорьевна. Коли пошли вздохи – беда! Из-за карамзинской Лизы немало вздыхающих утопилось. Всё от нежного сердца.
Барыня, недолго думая, устроила смотр дворовым девкам. На Агапку пал выбор.
Сводили девку в баню, причесали, в сарафан нарядили, в таких сарафанах барыньки пастушками прикидываются. Шелковый, шитый с хиростями: не мешком, а чтобы и стан, и всю притягательную пышность выказать.
Девка попалась, слава богу, не дура. Грамоте маленько была научена. Вот и посадили ее в тенечке, против флигелька Василия Андреевича книжку читать.
Как Агапку не приметить! Белолица, волосы – золото, глаза – черные алмазы.
Подошел Василий Андреевич, полюбопытствовал, что за книжка. Обрадовался:
– Херасков! Михаил Матвеевич, мой учитель. Не учитель, конечно, но экзамены мы ему сдаем. Нравятся стихи?
– Нравятся, – сказала Агапка, оробев. – Токмо не больно понятные.
Покидает солнце воды
И восходит в высоту,
Ясный день всея природы
Открывает красоту. —
– Что же тут непонятного?
– Стадо Дафнино не понятно! – показала пальчиком Агапка.
Пальчик