Хваткий мой. Муса Мураталиев
накормит тайгана.
А он малость отдохнёт, пока спадёт жара.
На сеть пойдёт к вечеру.
Да, целую неделю Кончой, охотится за молодым соколом, он выставляет на открытых местах в мелколесье – сегодня здесь, завтра там – силки.
В четверг вот, высвободив лапки из верёвочек, убежала в лес единственная приманка, которая была у Кончоя – перепёлка.
Замены порядочной сразу не нашлось.
Привязал вот – смех, да и только! – свою рябую курицу.
Старая так посоветовала: курица повадилась нести яйца на соседнем огороде, да и вообще была какая-то невзрачная, глаз не радовала.
С того четверга Кончой пригляделся к рябой в силках – ничего, трепыхается как надо.
Мягко и смирно идёт за Кончоем по пятам верный пёс.
Но хозяин не обернулся к нему, вошёл в дверь.
И всё равно рад тайган, хоть и остался у порога.
Хозяин не кличет, значит, стой.
В понимании тайгана, главный в доме – хозяин.
Разве не по его слову собаку кормят?
А кто ведёт тайгана охотиться?
И сердце собаки, словно воробушек крыльями, трепещет, когда удастся перехватить взгляд хозяина.
О, тогда стоит услышать обращённый к нему приказ!..
Или обрадуется чему-то хозяин, громко захохочет – тайган, в добром или худом был до этого настроении, бросается вперёд во всю прыть, и ему тут же становится радостно.
И тогда подкрученный под брюхо собачий хвост сразу задирается лихим крючком вверх.
Ходи веселей вместе с весёлым хозяином!
Жаль, конечно, что таким вот весёлым хозяин редко бывает.
Тайган многое дал бы, чтобы продлить хорошие минуты Кончоя…
Вот и сегодня – явно не в духе хозяин.
Сколько ни махал ему хвостом, ни разу не взглянул…
Значит, верному псу можно вернуться обратно.
Приятно на солнцепёке: снизу, под брюхом, земля прохладна, чуть нагрета шерстью.
На охоту, видать, не пойдут.
Ну да ладно, отдыхать всегда приятно.
Хозяин всего живого, светло-белое солнце с одинаковой полуденной силой озаряло поверхность земли, и правую, и левую её стороны.
Бесчисленные лучи, сливаясь в сплошной поток тепла и света, низвергались из недр необъятного солнечного тела на зверей крупных и мелких, ползающих и прямо ходящих, не бегающих, порхающих, плавающих.
Солнце светило и Кончою, когда тот вышел из дома, и его каурому, так никуда и не отошедшему от штакетника, на который Кончой набросил повод ещё час назад.
Светило солнце и молодому тынару, все ещё трепыхавшемуся, хоть и слабо, в паутине верёвок.
Играло на темно-серой спинке распяленной птицы, на поперечных светлых дорожках, бегущих к животу, отражалось от твёрдо-коричневого клюва, приоткрытого так, что виден был алый коготок язычка: пропадал и возникал он, пропадал и возникал – значит, птица дышала.
И уж совсем равнодушно было солнце к пёстрой тушке мёртвой курицы.
Мёртвое не согревалось, мёртвое и есть мёртвое – тушка, утратившая форму, беспорядочная куча перьев, розовая,