Трущобы Петербурга. Константин Туманов
жизни, и потому муж ее искать не будет.
«Пусть тогда поищет меня да побегает!» – подумала она. И злорадное чувство шевельнулось в ее сердце.
Наступило время обеда.
К этому времени вернулся Фомка и сообщил Ивану, что Матвей живет тут же на Большой Морской улице, номер дома такой-то.
– Это неподалеку от нас, а мы этого даже и не знали, – сказал Иван, злобно сверкнув глазами. – Ладно, вот опосля обеда мы с ним рассчитаемся, и я тогда покажу ему, где раки зимуют.
– Я был и в том доме, – сказал Фома.
– Был?
– Да. Я заходил к тамошнему дворнику, он меня даже знает немного, понятно, расспросил про Матвея, как он живет и когда можно будет повидать его по делу. Оказалось, что он живет с этой Гущиной в любви и согласии, только неизвестно, чем они занимаются, а живут при средствиях и довольно хорошо, а на дверях у них даже надпись есть такая, как у господ порядочных: «Можно видеть от девяти часов утра до одиннадцати», вот оно как.
– Что он, доктор, что ли? – усмехнулся Иван.
– Что-то такое из себя изображает, – ответил Фома и затем прибавил: – Эх, хозяин, водочки бы опосля этакого походу!
– Это можно. Держи целковый и беги за полуштофом[4].
Пока Фомка бегал за водкой, Марья начала подавать на стол вкусные жирные щи.
Дядя Федор был мрачен. Смотря на молодую женщину, он с горечью думал, что видит ее последний раз в жизни, так как не нынче, так завтра здесь должна разыграться страшная драма, жертвой которой должна пасть эта добрая и красивая Марьюшка.
Все стали садиться за стол, прибежал и Фома с бутылкой в руке. Только Федор не двигался с места.
– Да что же ты, дядя Федор, подвигайся, – обратился к нему Иван.
– Спасибо, неохота.
– Это что еще за новости, отказываться от хлеба-соли, это не резон! Вот присаживайся, стаканчик водочки выпьешь, глядишь, и повеселеешь, а то, как я вижу, ты что-то приуныл.
– Как же не приуныть тут, – ответил он, подвигаясь к столу. – Письмо это меня очинно беспокоит, и прямо я тебе скажу, Иван Дементьевич, гони меня взашей от этого стола, больно боюсь за Марьюшку.
– Э, полно, плюнь ты на все это, да и разотри! Я верю моей жене больше, чем самому себе, а кто про нее скажет что-нибудь, так ему во!
И Иван, сжав свой огромный кулак, потряс им в воздухе.
– А коли Матвей будет свое твердить? – не унимался Федор.
– А нетто я ему в зубы глядеть стану, что он мне брат родной?! Дудки. По-моему, нужно так: коли хочешь братом быть, так в моей семье смутьянства не заводи, а будь по-братски, чтобы все было по-хорошему, а нет – так и на тот свет к чертям на рога спроважу! А ты, Марьюшка, тоже не унывай! Опротивела нам с тобой эта канитель питерская, возьму у хозяина расчет, заместо себя Фому поставлю, благо он мастер бутылки откупоривать, да поедем домой в наше Подозерье!
– Это после такого сраму? – отозвалась Марьюшка.
– А кто тебя там осмелится срамить, когда с тобою муж? – гордо подбоченился Иван. –
Полуштоф – половина штофа