Безумие Божье. Путешествие по миру гонений. Ник Рипкен

      Я старался вникать в проповеди, но обычно это не удавалось, если только священник не рассказывал какую-нибудь увлекательную историю. Меньше всего мне нравилось время, когда завершался хвалебный гимн. Если священник знал свое дело, то в конце каждой службы он звал верующих к алтарю – отдать себя Богу. И вот, когда мои неугомонные ноги уже зудели от желания кинуться куда-то еще, когда у меня слюнки текли в предвкушении воскресного обеда, когда все будто бы шло благостному и человечному завершению, служба неизменно, хотя и предсказуемо, резко обрывалась. И хуже всего было то, что никогда не скажешь, как долго продлится воззвание. И еще меня пронизывал страх, ибо порой оно казалось до ужаса личным.

      Как-то в воскресенье, после службы, мы со старшим братом были дома и настраивались на воскресный отдых. Но вдруг брат стал необычайно серьезен и сказал:

      «Ник, думаю, время пришло. Тебе пора обрести спасение».

      Я не понял, о чем он.

      «Мы сегодня говорили об этом на уроке в воскресной школе, – объяснил он, увидев мое озадаченное лицо. – И я вот подумал: ты уже достаточно подрос, чтобы узнать, что значит „обрести спасение“. И потому на следующей неделе, в конце службы, когда священник призовет верных к алтарю, тебе нужно будет пойти. Потом просто скажи проповеднику, зачем ты там, хорошо?»

      Я кивнул – но ничего, ничего, ничего не понял. Мне было семь лет. В следующее воскресенье, когда пели гимн и священник призвал паству, брат пихнул меня. Я посмотрел вверх, на него, и увидел, что он идет в переднюю часть церкви. Я не был к этому готов – чем бы это ни было. Но я не хотел расстраивать старшего брата и потому вышел из скамеечных рядов и очень медленно побрел к святилищу.

      Священник встретил меня у алтаря и склонился, спросив, зачем я вышел.

      «Брат велел!» – откликнулся я.

      Пастора, судя по его лицу, мой ответ весьма позабавил – и он сказал, что поговорит со мной, когда отпустит людей. Из нашей беседы в его кабинете я запомнил немногое – лишь только то, что на его первый вопрос я не ответил, ибо в душе не чаял, как надо отвечать; а потом он задал еще один вопрос, и я ответил, – но, видно, как-то неправильно, а он явно ждал иного ответа, о котором я тоже совершенно не догадывался. Смущенный и сбитый с толку, я разревелся – и тем положил конец нашей маленькой беседе о моем духовном состоянии.

      Годы спустя я узнал, что позже на той же неделе пастор звонил моей маме и обо всем ей рассказал.

      «Мне кажется, Ник не вполне представляет, что собой представляет спасение, – сказал он, – и что для нас значит быть спасенными от греха. Но у меня есть некие опасения, что, если мы не поспешим и не окрестим его, вера его ослабеет».

      И потому меня крестили прямо в следующее воскресенье. Да, ту службу я запомнил надолго – но вовсе не из-за великой важности дня. Просто вода в крестильной купели была очень холодной.

      Первое по-настоящему значимое