Лебедь Белая. Олег Велесов
в безоблачной дали. И в Киев вот тоже. Уж сколь раз я здесь был – и всегда будто по новой. Никак к нему не привыкну.
Я торопился: поскорее получить плату, сдать товар покупателю и в Цареград, на новые хлеба. Говорят, цареградский василевс собирает войско для похода в Африканию. Путь туда лежит морем, так что моя небольшая дружина в самый раз сгодится. Занятие, конечно, и здесь найти можно, недостатка в нанимателях нет, тот же князь киевский, к примеру. Иль купцы, коим охрана нужна в дороге. Но василевс и платит лучше, и работа у него самая что ни на есть достойная истинного мужа – идти за тридевять земель, добывать себе мечом честь и славу. Дружина моя так и рвётся в бой. Хочет и земель новых посмотреть, и добычи взять богатой. Все они такие же без роду без племени, как я, такие же изгои. Так чего нам терять?
Я остановился перед двухэтажным зданием и постучал в обитую медными полосами дверь. Ромейские избы на наши вовсе не походят, будто не люди их ставили. Все они из кирпича сложены, а двери для крепости в полосах медных и в клёпках. Стены белой известью крашены, а в окнах прозрачные пластины, сквозь кои дневной свет беспрепонно в горницу льётся. Чудеса. Я когда впервые такие пластины повстречал, подумал, это железо особое, чтоб и свет был и крепость. Ткнул пальцем – а она возьми да осыпься мелкими осколками. Хозяину той пластины мне пришлось отдать два золотых солида. Во какая дорогая! Наши богатеи тоже стали такие пластины ставить, чтоб на ромеев походить. Но куда там. У нас разве это будет служить? Я ж говорю – она хрупкая, будто первый ледок на реке. Лучше бы глиняные пластины ставили, если уж разобьётся, так не жаль, правда, глина сквозь себя свет не пускает.
Дверь не открывали, и я постучал сильнее, кулаком. Что они там, уснули? Я ведь и плечом могу садануть, мне ваши двери, что медведю улей, даром, что полосатые – выломаю. Наконец послышались шаги, дверь приоткрылась и в узкую щель просунулась тощая физиономия с тремя волосинками над ушами.
– Что желает господин?
Голос тоже тощий и редкий, будто его обладателя ни разу в жизни не кормили. Рабский голос, мне такие голоса не нравятся.
– Господин желает видеть твоего господина. И поживее.
С рабами я не церемонюсь. Чего с ними церемонится? Уж коль сложилась судьба, что взяли тебя в полон, так перегрызи горло врагу или себе жилы, но оставайся свободным! Хотя… хотя не мне, наверное, судить об этом. На то Боги есть, они решают… Но рабов всё одно не люблю!
Раб почему-то не спешил выполнять требование. Он смотрел на меня снизу вверх круглыми глазами, в коих давно пропал блеск молодости, и не двигался с места. Странно, но он меня не боялся. Меня обычно все боятся, едва один раз взглянут, а этот стоит и хлопает белёсыми ресницами, будто не понимает, что я вместе с дверью войти могу.
– Господин мой изволит почивать после обеда. Будить не велено.
Голос по-прежнему тощий – но твёрдый, без признаков страха. То ли раб такой смелый попался, то ли он у своего господина в любимцах ходит, знает, что тот