Симеон Сенатский и его История Александрова царствования. Роман второй в четырёх книгах. Книга первая. Николай Rostov
третий я увидел, пребывая в кошмарном бреду, когда он меня из коляски выбросил, и, разумеется, сон этот от Беса в роман мой не войдет. А впрочем, почему бы мне его здесь не привести? Но эпиграф к этому сну я другой присовокуплю, тыняновский.
Сон третий, от Беса
Случайный путешественник-француз, пораженный устройством русского механизма, писал о нем: «Империя каталогов», и добавлял: «блестящих»…
И были пустоты.
За пустотами мало кто разглядел, что кровь отлила от порхающих, как шпага ломких отцов, что кровь века переместилась.
В тыняновском романе, явно списанном с «Истории Александрова царствования», еще и другие слова были, объясняющие, из-за чего это вдруг эти пустоты образовались – и что это за отцы порхающие, ломкие – как шпага, и почему кровь от них отлила?
С места, что называется, в карьер Тынянов свой роман начал.
На очень холодной площади в декабре месяце тысяча восемьсот двадцать пятого года перестали существовать люди двадцатых годов с их прыгающей походкой. Время вдруг переломилось; раздался вдруг хруст костей у Михайловского манежа – восставшие бежали по телам товарищей…
Лица удивительной немоты появились сразу, тут же на площади, лица, тянущиеся лососинами щек, готовые лопнуть жилами. Жилы были жандармскими кантами северной небесной голубизны, и остзейская немота Бенкендорфа стала небом Петербурга.
Под присмотром этой небесной, бенкендорфской, немоты и вошел Павел Петрович в кабинет к государю с той порхающей походкой людей, чей век кончился на той холодной зимней площади, нет, не в двадцать пятом году, а на тринадцать лет раньше – в тысяча восемьсот двенадцатом.
Государь смотрел в окно на Неву.
– Ваше величество! – сказал Павел Петрович громко и отчетливо.
– Я вас слушаю, князь, – ответил Николай I, не поворачивая головы, – говорите.
– Говорить? – переспросил Павел Петрович и замолчал. Голос его, когда он переспросил государя, неожиданно и удивленно дрогнул (неожиданно ли?) – и потому насмешливо. И вот эту свою насмешку и удивление (не с вашим же затылком мне говорить?!) он передал своему молчанию: пусть оно говорит с затылком императорским, а меня увольте!
– Я слушаю, – не выдержал паузы император, которую ему устроил Павел Петрович, но воли своему гневу не дал – улыбнулся: – Говорите, князь.
Но Павел Петрович медлил говорить.
Императору шел девятнадцатый год – и те три года императорской жизни его еще не «испортили» – и, к сожалению, ничему не научили. «И не научат, – подумал Павел Петрович, – если в советчиках такие, как граф Большов и этот остзейский немец Бенкендорф. Ишь, как выкатил на меня свои белесые глазища от гнева. Ничего, сейчас мы их притушим».
– Видите ли, ваше величество, – заговорил, наконец, Павел Петрович, – то, о чем я хочу вам сказать, третьей пары глаз терпеть не могут! – И он предерзко и сочувственно посмотрел на Бенкендорфа.
– Александр Христофорович, оставьте нас,