Приговор, который нельзя обжаловать. Николай Зорин
Никто не заметил, что из школы я вернулась на три часа позже обычного, да и кому было замечать? Моя семья от меня отступилась, чтобы не сказать – отреклась. Но бабушка все еще была под запретом, скорее всего, просто по инерции, имя ее все так же было табу. И потому мы с ней договорились, что приезжать я буду втайне от всех. Даже Веронике, которой давно уже до меня не было никакого дела, я ни разу не проговорилась, даже Артемию, который, может, был бы и рад, что я вновь воссоединилась с бабушкой – он почему-то переживал наш разрыв. Я приезжала к ней раза два в неделю. Да, раза два… До того, как со мной не произошло… До того, как я… До того, как у нас с Игорем… Тогда я стала приезжать чаще, гораздо чаще, а в последнее время – каждый день, даже в выходные. Он не мог заполнить вакуум, образованный поразившей меня немотой, он не стал тем толчком, который смог бы породить новые стихи, пусть и совсем другие. Я стала приезжать. И ждать этих встреч. А потом мы начали встречаться не только у бабушки. Она обо всем догадалась, давно догадалась – и нисколько не препятствовала.
Игорь был бабушкиным учеником – Учеником в высоком и полном смысле этого слова. Бабушка – преподаватель французского в университете, в том самом, где находился мамин архив, а Игорь – лучший ее студент, любимый студент, на него она возлагала огромные надежды, пророчила блестящее научное будущее (как будто в наше время такое возможно!). Он приходил к ней на консультации раз-два в неделю. Иногда наши посещения совпадали. Сначала я на него не обращала никакого внимания. Несмотря на бабушкины хвалебные оды в его честь, несмотря на ее признание, что Игорь – давний поклонник моего таланта, знает почти все мои стихи наизусть и восхищается, восхищается. Но потом… Все произошло до нелепости банально. Однажды Игорь пришел, когда бабушки не было дома (ушла в магазин и отчего-то там задержалась) – и мы разговорились. Однажды он вызвался меня проводить до остановки (до дому было нельзя из конспиративных соображений) – и мы договорили то, о чем в прошлый раз не успели. Однажды он пригласил меня в зоопарк – мы смотрели на обезьян и говорили, говорили, договаривали. Однажды он попытался поцеловать меня в подъезде – но щелкнул замок в чьей-то двери, и мы опять стали разговаривать, говорить, договаривать.
Но дело было не только в наших разговорах, хотя ни с кем еще мне не было так легко и интересно. Дело было в другом… Я не знаю, в чем дело. Я ждала наших встреч, потому что понимала: он тоже их ждет, я притворялась возвышенно-поэтически-гениально-непостижимым ребенком, потому что знала: он влюблен именно в этот образ, я старалась, изо всех сил старалась сохранить свою тайну о том, что я давно не ребенок, а с недавних пор даже не поэт. Любила ли я его, полюбила ли теперь? Наверное, это все-таки не любовь. Мне нравилось, что он влюблен, мне нравилось нравиться. До такой степени, что голова кружилась и становилось трудно дышать при встрече – так, вероятно, чувствует себя влюбленный, но вряд ли я была влюблена. Может быть, я вообще не способна полюбить, потому что, в сущности, я ведь страшная эгоистка. Кроме стихов, моих стихов, меня ничто по-настоящему не трогает, потому