Свет дьявола. Виктор Ерофеев
успокой покойника!
Зареванная женщина, задрав черные юбки, с опаской карабкается на мертвого мужа и занимается с ним любовью, пока он не кончит. Семя мертвеца способно оплодотворить вдову, а, освободившись от посмертной обузы, покойник освобождает и свою душу.
Выслушав этот рассказ, я успокоился: Абхазия непобедима.
Ананас-экспресс
Старая мудрость Европы гласит: душа по природе своей – христианка. Я бы добавил: путешественница. В каждом путешествии есть буйство реинкарнации. Мы лезем на стену, а думаем: мы путешествуем.
С детства я впился зубами в экзотику. Все началось с ананаса. Праздники отождествились у меня с ананасом. На семейном столе ананас – значит праздник. Неземные кратеры кожуры, пальмовидный хвост, сок, покусывающий уголки рта, нежные пахучие внутренности возбуждали меня. Где и как растут ананасы? Меня влекло в ананасные страны. Ананас – ты мой первый дорожный знак! Много лет спустя, собрав в кулак деньги, заработанные чтением лекций в американских университетах, я рванул на острова ананасовой мечты, на Гавайи. Посреди Тихого океана, на плоскогорных плантациях, из невиданного краснозёма буднично рос частокол любимейших плодов. Среди них, скорее, я выглядел невидалью.
Первый крик новорожденного – не что иное, как сигнал отправления. Какое туристическое агентство придумало мой маршрут, взяло на себя хлопоты по проживанию, изобрело препятствия и способы их преодоления? Или все отдано, как в плохой фирме, на откуп случаю, и мы выброшены в мир, предоставленные самим себе? Есть только грубые наметки ответов. Тайна пути не обещает свободы передвижения.
В детстве, ложась спать, я любил перевоплощаться в других людей. Это как ночлег в незнакомой гостинице. Я на цыпочках проникал в чужие тела и жил там примерочной жизнью, глазея чужими глазами и шевеля наемными мозгами. Мне нравилось заселяться в нашу домработницу, в родительских знакомых, в соседей по лестнице, в советских вождей, смутно отражавшихся в черно-белом аквариуме несовершенного телевизора, наконец, в постового на нашей улице Горького. Живя в домработнице, как в шумном двух-звездочном отеле с фамильярными нравами, я восхищался ее походкой, округлостями тела, которое она подолгу полоскала в ванне. В милиционере я уважал его высокую сопричастность светофорам. Хрущев мне казался просто веселым жуликом. Я нехотя возвращался в себя: ведь чужие жизни интереснее и богаче моей. Первые детские экстазы подсказали мне то, что Камю называл параллельными жизнями актеров и Дон Жуанов. Даже теперь, в разных странах, я провожу тот же эксперимент: сицилийский продавец рыбы, непальская крестьянка с корзиной гималайского хвороста за спиной легко становятся жертвами моего любопытства. Раздразнив в детстве воображение, я должен постоянно его подкармливать. Иначе оно сожрет меня самого.
Книги тоже шли в печку воображения. Я не делал различия между русскими сказками и Тимуром с его командой. Меня одинаково