Глаза колдуна. Ксения Хан
сказал, что я даже надрез сделала правильный. И ради всего святого, Теодор! Я не собираюсь болтать о твоем бессмертии направо и налево.
Атлас опускает глаза к ее рукам. Осознав, что и сама она кажется из-за подобных жестов нервной, Клеменс заставляет себя расслабиться. Приваливается боком к дверному косяку, устало склоняет к нему голову.
– Я никому не расскажу, – упрямо повторяет она. – Мне достаточно того, что я наконец-то тебя нашла. Человека с полотен и фотографий.
Теодор вздыхает и отворачивается от нее.
– Ты мне лгала, Клеменс. А я тебе доверился.
– Теодор!
– Нет. Я не хочу больше говорить об этом.
Это «нет», будто оружие, вонзается в грудь Клеменс. Как нож из вулканического туфа с каменным идолом на рукоятке. Его лезвие проворачивается в грудной клетке – почти физически ощутимо, до боли. Клеменс шумно вздыхает и, развернувшись, топает по коридору к винтовой лестнице.
Она возьмет свою сумку и уберется из этого дома, раз господину Атласу угодно строить из себя обиженную девицу.
Ее ловит Бенджамин и, мягко удерживая за локоть, тянет вниз со ступеней.
– Не злись, – тихо просит Бен. – На самом деле он тебе благодарен, но это ему в новинку, вот он и бесится.
– Я понимаю, – кивает Клеменс. Вытягивает руку из пальцев Паттерсона и, слабо улыбнувшись, поднимается вверх. В полутемной спальне Теодора она находит свою сумку, записку со знакомым почерком, обнаруженную на полу магазина, и ветровку.
«Навеки проклят, не так ли?» – гласит послание от неизвестного. Витиеватая фраза отчасти стерлась от крови – ее в ту ночь на полу было так много, что Клеменс дивится, каким образом она не покрыла весь пергаментный прямоугольник.
Тот, кто написал это, просто издевается над Теодором. Навеки проклят. Не так ли?
Клеменс почти слышит, как кто-то взывает к ней из темных углов. Не так ли, не так ли, не так ли? Ядовитый, тягучий должен быть голос.
Успокоиться не выходит, но, приказав себе не думать о таинственном незнакомце, девушка спускается в лавку, чтобы вручить записку адресату.
– Это было на полу, – коротко бросает Клеменс, не глядя на Теодора, развалившегося в кресле. Забрызганный кровью клочок пергамента остается лежать на столике перед Атласом.
Он ничего ей не говорит, так что Клеменс покидает лавку, испытывая скребущее чувство вины и обиды одновременно. Да, она его обманывала, но ведь он сам ей открылся, тем же утром, после ранения! Да, ей стоило бы сразу сказать, чего она ждет от него, но обычно люди, говорящие о бессмертии, считаются сумасшедшими. Окажись Теодор простым смертным, он бы высмеял ее и прогнал с глаз долой. Или сдал психотерапевтам. Или отослал бы обратно к отцу (а то и к матери) с наставлением стеречь неразумное дитя и не пускать в люди.
Ей не стоило скрывать от него правду так долго. Ему не стоило потакать ее прихотям. На что он рассчитывал?
Клеменс спешит домой, к поджидающей ее матери, от которой бегает третьи сутки, и не может унять нервной дрожи.
Ты лгала ему, а он