.
улица? – поразился Арсений Фомич, удивленно оглядывая заваленный рухнувшими гаражами пустырь. – И улицы у вас тут нет, и проулка.
– Во, Краснуха, как твоя матерь Эвелина лохов умеет раздевать, учись, неоконченная пятилетка, – хохотнул паренек, а смешливая Краснуха засучила в песочке ножками, будто зашлась в танце.
– А ты, дядька, устройство сралки знаешь? – спросил гитарист, откладывая инструмент.
– Вы бы, ребята, лучше в школу ходили. Там и веселее, чем у вас.
– Кабан, Папане слесарюга нужен, – чихнул голос из темноты, пыхнув огоньком.
– Без твоей сопелки не упомню, – сообщил музицировавший, оказавшийся кабаном. – Краснуха, покажи дядьке школу.
Тут перед географом возникла засалившаяся девчушка, захихикала, отдала пионерский салют, повернулась спиной и сказала:
– Ты, дядька, школу с какого места осматривать будешь, с актового зала или с мастерских? – и, вдруг, ловко нагнувшись, спустила трусы и представила онемевшему путешественнику худючую мосластую попку.
Тут же какой-то хмырек, не выпуская сигарету, присел за путешественником, а другой, подлетев, с силой пхнул его в грудь, и Арсений Фомич кубарем покатился по песочнице, выронив фибровый чемоданчик, сметая горстки песка, куриного помета и судорожно кашляя.
– Дядька, струмент, барахло! – крикнул гитарист, стоя над поверженным и мотая старушкин чемоданчик, и бросился прочь.
А Арсений Фомич в бешенстве вскочил и, отпихнув пару напильников и заточек, помчался за похитителем.
Только ветер, подстывшая к ночи грязь, да редкие, шарахающиеся к обочинам прохожие знают, как ему удалось, мчась впотьмах за мельтешащим силуетом, не потерять похитителя, то мелькающего серым упругим кошачьим пятном на верхней доске забора, то подлезающего ластящейся ящерицей под брюхом застывшего в холодной стали маневренного тепловозика на давно запасных путях, то падающего и карабкающегося по горке хмурого шлака или прыгающего через неудачно сложенную поленницу.
Наконец пацаненок Кабан попытался скрыться, шмыгнув в какую-то освещенную дверку пивнухи, над которой величественно мелькнуло не всеми горящими буквами " Касабланка", но был крепко схвачен Арсением Фомичем и прижат к давно не крашеной тертой боками дощатой стенке.
– Папаня, – заорал пацаненок, – я тебе слесарюгу сволок, сралку починять.
Арсений, поначалу принявший "папаню" на свой счет, оглянулся и обмер. Кабан, и вправду, пригнал его в пивнуху, где пара лавок была уставлена задами здоровенных жлобов, а длинный стол перед ними – несметным скопищем рюмок и фужеров в разной стадии пустоты. В угол одной из лавок и забился, видно страшась неласковых рож, еще один малолетка, белобрысый, вихрастый и тощий, одетый кое-как и, видно, несколько дней назад. " Ребенка мучают, звери вечерние", – мелькнуло в перетасованных колодой дня мыслях запыхавшегося географа.
Один мордоворот приподнялся с лавки, подкатил крупным чугунком, приподнял высоко локти, так что шея погрузилась в плечи, и, глядя на Арсения паровозом и дыша недельным салатом из чеснока,