Срок – сорок. Петр Разумов
его имя.
Мне казалось, что Данила Т. отвёл меня после чтений и возлияний в клубе в пустое помещение и провёл разъяснительную беседу. Разъяснял он не мне, а сам задавал вопросы, пытаясь понять, какую я занимаю позицию и не могу ли навредить Мише, королю или ещё кому-то, кого вплёл в свои махинации. То ли он гипнотизировал меня, то ли я сам спрашивал, владеет ли он гипнозом. Очень удивлялся моим ответам, охал, говорил, что видит такого человека впервые, что я в опасности и т. д.
Самое интересное, что, скорее всего, такой или похожий разговор был в действительности, но, поскольку я был тщательно проспиртован, он стёрся, а сейчас стал прорезываться и наполняться новыми деталями. Я вспоминал час, другой, всю ночь, потом днём.
Я вызвал участкового терапевта с жалобой на озноб и бессонницу. Думал, у меня грипп. Еле передвигался, почти не ел. Потом пришёл на приём сам. Участковая спросила:
– Так зачем же вы пришли?
– У меня температура, слабость. Я болен.
– Нет у вас температуры.
Потом она посмотрела на меня мудрым глазом и сказала:
– А давайте вы сходите в наш районный ПНД[1], вы ещё успеете, они работают до восьми.
И я пошёл.
Болезнь меня скосила. Она разом отняла у меня то, что я в себе так любил, не зная, как это важно. Это, прежде всего, яркость эмоций.
Раньше, до лечения, моё тело радовалось каждой малости. Даже сигарету, которую я привычно закуривал спустя десять лет от начала курения, я чувствовал, она «втыкала»…
А теперь всё оборвалось. Я спросил заведующего дневным стационаром, можно ли мне курить. Он ответил, что это «на ваше усмотрение». Я вышел во двор и затянулся. Я ничего не почувствовал. То есть вообще ни-че-го. Это отупение потом длилось не месяц и не год, мне пришлось доставать себя из могилы, где только ватный серый сумрак. Я ощущал своё тело закапсулированным в какой-то скафандр, под которым можно дышать, но невозможно ничего почувствовать от того, что снаружи. Ничто внешнее не доходило до меня. Как будто выключили солнце.
Понятно, что отчасти это был побочный эффект нейролептиков, которые мне прописали. Но без них, как оказалось, я не мог обойтись. Я перестал принимать лекарства через несколько месяцев, когда меня отпустили в свободное плавание, выписав из дневного стационара, но вата осталась. А ещё через год я снова загремел в ПНД, и это было ещё более драматично.
Как я люблю пи́сать
Недавно моя девушка спросила меня, что я люблю? Я стал думать и перебирать. «Это не то, и это не то… Вот что ты любил в детстве, отчего тебе было хорошо?» И тут я понял: больше всего я люблю пи́сать.
В детстве я часто писался и доставлял родителям массу проблем, потому что если мы куда-нибудь шли, то я терпел до последнего, а потом заявлял: «Папа, всё, я больше не могу терпеть, мне надо пописать».
Думается, я воспринимал мочеиспускание как что-то греховное, что делает уязвимым. Это было для меня стыдно. Поэтому я и терпел, как бы не решаясь
ПНД – психоневрологический диспансер.