Лето по Даниилу Андреевичу // Сад запертый. Ксения Венглинская
Павлович зашел в ординаторскую, где переодевался сменившийся Аванесян, и предложил ему достать заначенный коньяк.
А температура у недавно горящего, словно в адском пламени, Адама – пошла на спад.
– Антибиотики, небось, литрами льете? – пожурил доктора Аванесяна доктор Кольцов за третьей рюмкой.
– Льем, а что делать-то! – заверил Рафаэль Леонидович.
– Ну и правильно, – согласился Кольцов и покатал коньяк во рту, отчего его недлинная густая борода встопорщилась сначала на одной щеке, затем и на другой.
– Лимончиком закусите, – посоветовал ему Аванесян. И нарезал лимон – не тот, что в магазинах, а присланный из далекого южного края и благоухающий, подобно снежному цветку.
Сложнейшая система боролась за существование массой способов: нагреваясь и регулируя теплообмен, атакуя недружественных агентов, штопая существенные детали и отторгая фрагменты, которые уже невозможно спасти; процессы заживления и омертвения шли одновременно, и на сторонний взгляд все это пока выглядело ужасающе. Взгляда же изнутри пока не было, да и быть не могло; химическая фабрика гормонов и нейромедиаторов пригасила сознание, оттягивая неизбежный момент принятия новых условий до момента хотя бы относительной стабильности, когда культура сможет наконец ощутить как свою невозвратную искалеченность, так и необходимость дальнейшего развития с оставленной данностью; и не гикнуться, не сбрендить в самоубийственных конвульсиях, а только медленно и не всегда верно избывать понесенный ущерб.
А пока сползала крепкая приграничная кожа, обнажая дикое мясо, слезали ногти оборонительных систем, отмирали пальчики приморских провинций, тут и там вспыхивали воспалительные процессы; хрен вам, а не Кавказ; за Севастополь ответите, – я тоже смотрела этот фильм, – подтвердила медсестра Лерочка. Я тебе, братишка, сейчас укол поставлю, и ты заснешь. Тебе надо спать пока, во сне мы выздоравливаем – если не умираем, конечно. Но ты, я думаю, не умрешь. Не время еще. Не время.
Данька сидел на балконе, уложив руки на парапет, а подбородок – сверху, на тыльную сторону ладони. Собирался тусклый сентябрьский дождик; теплый и нерешительный, будто не определившийся – летний он или уже совсем осенний. Данька вспоминал мамино лицо и думал о том, какой он тупой и нетерпимый дуралей: после смерти отца мама заторопилась замуж; он с полным, казалось бы, правом на нее обиделся. Обидели мышку – написали в норку, – подумал про себя Ворон. Беспокойство, непонимание в голосе матери очень его резануло: насколько надо было привыкнуть к его оскорбленной мине, чтобы удивляться нормальному человеческому тону. В комнате зазвонил телефон. Возможно, он звонил уже некоторое время, но Данька только сейчас услышал. Он медленно поднялся с табуретки. Дождик то ли прекратился, то ли подзатих; гляди-ка, – улыбнулся Данька. Радуга. Над тополями, над черемухами, через шпиль часового завода в отдалении. Тоже – чахлая, невзрачно-прозрачная, но все же. Ра-ду-га. Данька подумал загадать желание, но телефон все трезвонил,