Серафима и Богдан. Вахур Афанасьев
чувство нахлынуло, захотелось с кем-нибудь посидеть, поразмышлять вместе. С Раймондом не особо получается, а вот Сергей – он тоже с другого берега, почти свой человек. Старуха Глафира находит рюмки, отмывает – они разнокалиберные, одна намного больше другой. Мужчины пьют по очереди: большая, маленькая – меняются, маленькая, большая – меняются.
Глафира приносит вчерашнюю вареную картошку, посыпанную сверху зеленым лучком, ставит на скамью между ними разделанного копченого леща.
– Вот ты, Сергей, в людях понимаешь… Так скажи мне, – говорит Эдисон Васильевич, – что с Онисифором делать, ну ты знаешь, с этим… таким?..
– А зачем с ним что-то делать, пусть себе живет.
– Нет, я не о том. Конечно, пусть живет, только он хочет… Активный больно, в партию рвется. Видел, самодельными медалями себя обвесил? Коммунист. Поедет кто случаем мимо, неизвестно, как поймут… А то вдруг да и пойдет, куда следует, да наговорит, что в голову стукнет. – Эдисон вздыхает.
– Да не волнуйся ты из-за него. Не забрали немцы, не заберут и наши… Кто его слушать-то станет – всем ясно, что к чему. Говорят, он несчастный человек, проклятие на нем.
– Какое там проклятие… чокнутый просто, – отмахивается Эдисон.
– Нет, я вот… хоть и коммунист, но считаю, что проклятие – дело серьезное. Рассказывают, что была тут в старину церковь. Была и сгорела. Начали собирать всем миром деньги, чтоб новую построить, а прапрадеда Онисифора выбрали доверенным лицом. Хороший был человек, а поехал в город за жестью для крыши и почему-то запил там. Пил долго, пока не раскаялся. Не свои ведь деньги пропивал, церковные. Пришел грех замаливать, а от денег только половина осталась – батюшка, наставник ихний, предал анафеме его и весь его род до четвертого колена. Онисифор как раз четвертое колено, возможно, дети его и были бы нормальными, да кому охота от такого детей иметь. У Глафиры спроси – так говорят.
Эдисон Васильевич задумчиво наблюдает за курицей, копошащейся теперь в другом конце двора. У него внезапно возникает чувство, что делиться с деревенскими своими заботами – пустое дело. Говорят, говорят – это слово он слышит здесь постоянно. Понятно, деревенские нравы. А он все-таки почти городской, из-под Старой Руссы, родители трудились в водолечебнице, были людьми прогрессивными, отсюда и его имя. Он остался на сверхсрочную службу, другой работы не знал и до женитьбы еще не дозрел – в армии все было конкретно, на войне – тем более. А тут разговоры, слухи, даже интриги… В лесу шатаются бандиты, их поддерживает живущий вдали от озера народ, который говорит на непонятном языке. Надо наводить порядок, жить по-людски, но иногда кажется, что наряду с выполнением нормативов, рыболовством и даже с организацией врачебной помощи, наряду с отданными суровым голосом приказами, гораздо большее значение имеет то, что и как о тебе думают. Если просто раздавать приказы, деревенские вроде и подчиняются, но только повернешься спиной – словно кулаком в воду ткнул, круги сначала расходятся и сразу бесследно исчезают. Но сверху спускают предписания, надо держать нос по ветру, нельзя