Мое частное бессмертие. Борис Клетинин
уже одно то, что объявление моих чувств принесло если и позор, то вдобавок и интригу, подбодрило меня, и я вошёл в класс.
… Из мальчишек никто не знал, ну, может, Букалов и Мотинов, но они не были мне враждебны.
Первый урок.
Перемена.
Второй урок.
Перемена.
Третий урок.
Перемена…
Только на пятом уроке встретился с ней глазами.
Как баржи на реке – встречным курсом, без гудков.
Ура: она не оскорблена моим объяснением!
А между тем… объясняясь предмету страсти… чего я искал-просил, каких призов добивался?
Ведь не женитьбы в двенадцать-то лет!
Не интимной близости – в 6-м классе!
А добудь я взаимность, во что б это выгнулось?
Борька Букалов, самый симпатичный и ловкий среди нас, прижимал их возле вешалки с куртками и плащами, даже целовался с ними в парке Пушкина после уроков и потом взахлёб делился про какие-то «засосы».
Я так не умел.
Но штуф любви горел, множился.
«Ты мне нравишься!» – объявил я ей по телефону. Будто глыбу руды, душившую издревле, вынес наружу.
И вот – красивая, ладная её личность уже не доставляет мне боли.
Теперь я и заоконным дали и шири смогу объясниться в л-ви.
В л-ви. В любви!
В любви и приятии.
Книга вторая
Гроссмейстер СССР
Глава Первая
1
Витя Пешков.
Я заболел в воскресенье, в кухне.
Вот как это было.
Баба Соня искала грецкие орехи в пенале с крупами и поддела шторку.
В окне сверкнуло.
Там – неуверенно и густо – первый снег шёл.
И тогда мама взяла мою голову двумя руками.
Лицо её всеми порами выставилось над моим лицом.
«Жёлтые!» – ахнула она.
Декабрь 1975, Кишинёв.
Ещё никогда она не смотрела в мои глаза так долго.
А с тех пор, как родилась Весна (сеструха), не смотрела даже мельком.
И вот она стоит и изучает мои глаза так, точно я тут ни при чём. А только глаза.
Потом подвела к подоконнику «на свет», и опять изучает.
И, главное, взгляд такой цепкий, точно пацаны с гвоздячими сапками идут по морскому пляжу и протыкают песок в поисках сокровищ.
А тут и баба Соня на очереди. Вытирает руки о фартук. И ей моя голова понадобилась.
Бабысонин смотр моих глаз был неодобрительный. Как будто ей одной можно болеть.
«Ну, хватит!» – я стал вырываться из рук.
Окошко в кабине «Скорой» было в серых шторках на леске.
За ними город окривел.
Тот ли это город, где я родился (влюблялся… играл в футбол)?
Те ли это кварталы, по которым Брежнев пролетел в открытой «Чайке»?!
По которым Пушкин с тросточкой гулял?!
Стемнело так быстро, точно из ведра окатили.
Через 20 минут. В приёмном покое.
Пижама была с дымком.
– А потолще белья нет? – рассердилась мама. – Где кастелянша?.. Кастеляншу сюда!..
В приёмном покое