Вила Мандалина. Антон Уткин
на нём взгляд. Я ничего не утаивал, потому что таить было нечего. Я рассказывал, что остался из опасений, что зимой, в моё отсутствие, кто-то может выкопать мою камелию. Ей надо дать вырасти, говорил я, так как более или менее взрослый куст выкапывать уже никто не станет. Также рассказал о том, что узнал от официанта из требиньских «Платанов». Кроме того, просил поскорее меня выпустить, потому что, подчёркивал я, мой двор открыт со всех сторон, и камелия под угрозой, и даже просил её съездить во Врдолу и самой убедиться в справедливости моих слов.
Почему-то она благоволила мне, чем-то я вызвал её симпатию, и она не видела во мне мошенника и проныру.
Ещё я спрашивал её, почему мы допускаем и легко принимаем, когда люди ради любимых переселяются в далёкие края, другие оставляют отчий дом во имя идеи, которую, быть может, мы и не разделяем, но их поступки не кажутся нам бог весть чем, а моё поведение, восходящее к столь ясным и простым началам, непременно надо считать отклонением от нормы?
Да, и ещё я обмолвился, что очень хотел бы сообщить чему-либо долгую жизнь.
В конце концов, по её глазам и поведению я догадался, что она далеко не уверена, действительно ли я болен. Как-то она сказала мне прямо:
– Если я не поставлю вам диагноз, то дело может так обернуться, что вам никогда больше не разрешат сюда приехать. – И, помолчав, добавила: – Не знаю, хотите ли вы этого, или нет.
Сигарета, которую она держала той рукой, где красовался пленивший меня аквамарин, повисла в воздухе над пепельницей «Lavazza». Курят тут везде, по-моему, даже в детских кафе.
В итоге я признал себя умалишённым.
Последовало не слишком долгое разбирательство с миграционной полицией. Благодаря великодушной мудрости Весны оно закончилось в мою пользу. Грубое нарушение миграционного законодательства искупалось моим внезапным заболеванием, но в то же время врачебное заключение не признавало его настолько безнадёжным, чтобы лишить меня дееспособности.
Между людьми принято благодарить друг друга за оказанные благодеяния, и, как правило, благодарность носит материальную форму. Но выходит и так, когда любая благодарность была бы до того неуместной, что могла сойти за оскорбление. Это был как раз такой случай. Я был уверен, что никогда больше не увижу Весны, но постоянно её вспоминал, и, возможно, она тоже вспоминала обо мне. И, быть может, это совсем неплохо, когда вы живёте в чьих-то мыслях…
К моему возвращению из Доброты камелия отцвела, и я застал уже только её сморщенные цветы. Собрал несколько коричневых лепестков, подержал на ладони и сильным дуновением развеял их по ветру. Иные краски явили себя из небытия и, головокружительно чередуясь, воздух пронизывали распускающиеся ароматы. Что ж, мы передали эстафету жизни, и я в самом деле испытывал огромное облегчение.
Может показаться, что мне предстояли мучительные размышления о том, что же со мной случилось, но я не считал, что случилось что-то особенное.
Поэтому я опять поехал в Требинье. На этот