Собрание сочинений. Том 13. Между двух революций. Андрей Белый
мне вспыхнул из маленьких жестов, с какими он яблоко резал, газеты читал и кидался: к тарелке, к соседке, к салфетке; я вовсе забыл, что хватает за сердце с трибуны; трибуна я видел далеким героем былин; думал я: этот славный, простой, нас бодрящий месье привязал к себе крепко, двух слов не сказавши со мною, и тем, как глотал, над тарелкой разинув усы, от усилий краснея, и тем, как прислушивался, отвалясь, склонив голову набок, с улыбкой прищурой, ко мне, к Мародону, к соседке, которая что-то сказала о сером коте и о крыше:
– «Коты, мадемуазель, вылезают на крышу, – сказал этот добрый месье, показав свои крепкие зубы, – затем, чтобы там дебатировать».
Кланяясь скатерти: с ясным прищуром:
– «У них крыша – клуб: да-с».
А узел салфетки вставал над спиною, как заячье ухо; и в этом смешке повторял мне отца он, за столом сочинявшего басни из мира животных; и так, как отец, тотчас перебивал каламбур он, не без педантизма; с надсадой крича, придирался к словам окружавших; так: с первого ж завтрака он из-за сыра ревнул на меня, – рубнув ножиком в воздухе:
– «Э, – да неправильно же выражаетесь вы; говорят: «Лё парти́ полити́к», а не «ля»; «ля» – относится к мясу; «лё» – к партии…»
«Лё» или «ля» – знаки рода; «парти́» в смысле «часть» – рода женского; в смысле же «партии» – рода мужского.
– «Лё – лё: лё парти́!»
Топотошил ногами под скатертью: делалось очень уютно, сердечно, тепло; и представьте себе мой восторг, когда толстый хозяин однажды, ко мне подойдя, разведя свои руки, мне вытянул нос; и – сказал:
– «А месье-то Жорес о вас выразился превосходно: «Месье Бугажéв, – это, это: оратор природный…» Вот видите!»
В паспорте «иот» вместо «и» написали: «Bugajeff»; немецкое «иот» в начертаньи своем одинаково с «жи́»; так я стал «Бугажевым» во Франции.
Не понимаю, как мог Жорес видеть «оратора» в том, кто в французских словах заплетался, как рыба в сетях: говорил я ужасно; позднее Матисс, вероятно иронии ради, хвалил мою речь; верно брал интонацией, паузами и бесстрашным подмахом руки на оратора, словом своим поднимавшего бури; со второго же завтрака славный «месье» меня схватывал, точно рыбешку крючком: «Э, коммáн пансэ́ ву?»[122] Вылезал головой из-за носа соседки; я лез на Жореса, соседку давя; с «савэ ву»[123] откровенным – руками намахивал характеристики литературных течений в России; подчас философствовал, анализируя Генриха Риккерта[124], мненье имея о Тарде и Мен де Биране; Жореса-оратора я не слыхал; а узнавши «месье», я забыл об «ораторе»: сам заораторствовал; а Жорес между блюдами, сидя с газетою, ухо ко мне поворачивал, слушая голос мой; даже бросая газету, он, кракнувши стулом, врывался в слова:
– «Что заставило вас полагать?»
Я – отчитывался.
Но вернусь к первой встрече: окончив последнее блюдо, очистивши яблочко, тыкнувши ножиком в ломтик, ко рту не поднес; отвалился и замер, сорвавши салфетку, – не глядя на нас, убегая глазами в окошко
Ну, а как полагаете вы?
Знаете ли.
Немецкий философ-неокантианец.